Зеркала

В серебристой череде январских морозов, когда воздух прозрачен и хрупок, а человек, устав от длительных праздников, становится особенно беспечен и неосмотрителен, грань между мирами становится тонка. Ее легкий прозрачный шлейф, словно фата невесты, цепляется за темные углы, неминуемо разрываясь порывами ледяного ветра.

Святки.

Пора веселых игр и ворожбы.

И уж сколько веков христианство, а все никак не забудутся древние обряды. Хранятся. Передаются из уст в уста. Лелеются как памятка о давно ушедших временах.

***

Неуклюже скользя по ледяному насту, коварно присыпанному пушистым снегом, перескакивая через простенькие, почти утонувшие в сугробах неказистого московского дворика пеньки и качалки, сквозь надвигающиеся синеватые сумерки пробиралась ученица десятого класса «Б» Мария Афанасьева.

Ее вязаная шапка с большим помпоном съехала на макушку, выпустив на мороз темную пушистую прядь, шарф раскрутился и мел дорогу, а полы коротенькой дубленки ритмично стучали по закоченевшим коленям. Она торопливо шла, шумно шмыгала носом, поминутно поглядывая на циферблат ручных часов.

- Да, ч-черти-че! – ругалась она, в очередной раз, поскользнувшись на спуске с оледенелого бордюра. – Ни фига ж не видно!

Она едва не упала на грязный автомобиль, неловко припаркованный на тротуаре, еще раз чертыхнулась, и с силой дернула ручку своего подъезда.  Со второй попытки дверь поддалась, протяжно скрипнув и пропуская ее внутрь, в душный полумрак, пахнувший горячей сыростью и кошками.

- Дашка! Я уже тут! – проорала она вверх, на лестничную клетку, с топотом поднимаясь на свой второй этаж.

Из-за поворота показалась кислая физиономия Дашки Синицыной, ее школьной подруги. Мария устало закатила глаза к потолку. Вот вечно так! Чуть что выпадает из графика - подождать пять минут или выйти раньше из дома - сразу вот такой же недовольный вид.

- Я думала, ты ушла, - тихим, бесцветным тоном пропела Дашка, поправляя очки.

- Правильно сделала, что подумала, - кивнула Афанасьева, уже напряженно шуруя в карманах в поисках ключей.

- Мы вроде на пять договорились встретиться, - продолжала нудеть за спиной Дашка.

Сунув ключ в замочную скважину, Мария с силой толкнула входную дверь:

- А мы и встретились! – часы в комнате как раз отстукивали пять раз. Мария подняла вверх указательный палец. – Слышала? Все по часам, как ты любишь!

И ворвалась внутрь квартиры, в тихий полумрак, пахнущий корицей и апельсинами, на ходу сбрасывая мягкие, без замка сапоги-угги, дубленку, шапку с шарфом и, бросая все на пуфик у входа, потопала в кухню, по дороге натягивая растоптанные тапочки.

Там она с надеждой взглянула на круглый абажур люстры, щелкнула выключателем – лампочка не загорелась.

- Есть будешь? – крикнула она подруге.

Из коридора послышалось одобрительное бульканье. Машка выглянула: ну, естественно, мисс «красота и порядок» уже аккуратно пристроила на вешалке свою куртку и теперь разбирает брошенные на пуфик вещи.

- Даш, оставь ты их в покое, - Мария подошла, забрала из рук Дарьи свою дубленку и демонстративно бросила ее назад, на пуфик.

И вернулась в кухню. Даша, все с такой же кислой миной, поплелась следом. Она плюхнулась на табурет, отрешенно наблюдая за хозяйкой: та достала из нижнего шкафчика, из самых недр его, старенький эмалированный чайник с почерневшим дном, налила в него воды и поставила на печку. Чиркнув спичками, зажгла огонь на конфорке и вытащила из холодильника большое блюдо, прикрытое полотенцем, поставила на середину обеденного стола, рядом с белой непрозрачной вазой, доверху наполненной мелкими апельсинами.

Дарья с любопытством повела носом и заглянула под накрахмаленный хлопок: пирожки.

- Маш, а ты куда бегала-то? – полюбопытствовала она, наконец. Маша как раз в этот момент вцепилась в пирожок.

- Жа-шпишками.

- Чего?

- За спичками! – пришлось повторить Марии, дожевав пирожок. – Днем со школы прихожу, а света нет. И спички заканчиваются. Вот и побежала, а то ж ни чай попить, ни свечи зажечь… Гадать-то будем?

Дашка кивнула.

- А-а, а то я думаю, чего это мы в потемках сидим, и ты чайник доисторический достала…

- Во-во. Ирма, кстати, придет? – это их третья подружка. Вместе с Дашкой в музыкальную школу ходит. Только Синицына – на фоно, а Ирма - на скрипке играет.

- Не, не придет. Сказала, к концерту готовиться будет, - вздохнула подруга и тоже взяла пирожок.

Афанасьева пристально посмотрела на подругу. Та посмотрела на пирожок слева-справа, словно выбирая место, достойное ее внимания, и смачно вцепилась. Ни следа волнения, переживания и прочих душевных мук. Машка почувствовала, что звереет от любопытства.

- Чего к тебе Истомин сегодня подходил? – не выдержала она.

Дарья от смущения даже жевать перестала. Нахмурилась и покраснела.

- Паша? В кино звал.

- Ого! – Машка округлила глаза в ожидании продолжения. Но подруга молчала, как рыба, собираясь вцепиться в пирожок с другой стороны, ближе к варенью. – А ты чего?

Подруга смутилась еще больше, щеки заалели, на шее появились красно-бурые пятна.

На плите шумно засопел чайник. Дашка  бросила на потрепанную клеенку откусанный пирожок, соскочила с табурета, заставив его жалобно скрипнуть, и, схватив с полки две кружки, сунула в них треугольные пакетики с заваркой, залила кипятком.

- Накрыть у тебя есть чем? – повернулась она к Маше.

Та как завороженная следила за действиями подруги,  вздрагивая от грохота, их сопровождавшего.

- Чего? – переспросила она.

- Накрыть кружки есть чем? – Дашка кивнула на две цветастые емкости, над которыми ароматными струйками поднимался пар. - Плохо заварится…

Мария выдохнула:

- Синицына, ты заколебала уже! Нормально все заварится! Чего ты Пашке сказала-то?!

Синицына выразительно замерла, неуклюже вытянув шею, из-за чего стала походить на гусыню:

- Сказала, что занята: уроки у меня.

Она исподлобья посмотрела на подругу: округлившиеся глаза, открытый рот, из которого торчит кусок недоеденного пирожка, на носу назревший до красноты прыщик, остановившийся взгляд. Еще, понятно, что остановился он на ней, Дашке. При чем, с выражением полного и бесповоротного сочувствия.

- То есть к тебе подошел парень, по которому ты сохнешь с шестого класса, позвал тебя в кино, а ты сказала, что у тебя уроки, и отказалась? Так? – Дашка виновато кивнула. Маша с шумом проглотила пирожок. – Синицына, ты вообще нормальная?

Мария села верхом на стул, упершись острыми локтями в светлый пластик, по-прежнему не сводя недоумевающего взгляда с подруги.

- Маш, мы все-таки с тобой по-разному смотрим на эти вещи, - начала было Дарья давно заготовленную фразу. Но Маша икнула и развела руки:

- Да по-идиотски ты на них смотришь, понимаешь? Чего тут «такого»? – Дашка молчала. – Ты же не во времена своих менуэтов и сонатин живешь! А во времена рока и хип-хопа… Чуешь разницу? Там, - она показала куда-то за окно, - менуэты, а здесь, - она легонько постучала ладонями по столу, - современная жизнь, понимаешь? Ж-И-З-Н-Ь!!! И в ней есть кино, концерты, мобилки, мальчики. С ними можно разговаривать, гулять без опасения быть сожженной на костре.

Дарья села напротив, тяжело вздохнула.

- Конечно, ты права, - она посмотрела в окно, - я - старомодная дура…

- Старомодная – согласна, на счет дуры – этого я не говорила, - на всякий случай поправила Маша.

- Хорошо-хорошо, это я говорю, что я – дура. Но он подошел ко мне, и я как-то растерялась… Не знаю, как оно у меня вырвалось – про учебу и занятия…

Мария с сомнением и жалостью посмотрела на подругу. Вот же незадача: и умница-отличница, и талантище, и человек хороший, и симпатичная, даже симпатичнее ее, Машки, вон волосы какие блондинистые и без всякого мелирования. И очки ей идут. Но вот совершенно не приспособленная к жизни. Как она будет без нее, без Машки, то есть? Еще поступит в эту свою консерваторию, и все, умрет за нотами нецелованной…

- Ладно, не хнычь, - примирительно пробормотала она. Кухня окончательно утонула в сизых сумерках, и смотреть друг на друга в потемках становилось все труднее. Еще и метель начиналась.

Маша достала из шкафчика связку серых свечей, зажгла их. Покапав горячий парафин на дно алюминиевой кастрюльки, установила в нее свечи.

Все еще обдумывая что-то,  взяла кружки, от которых шел теплый пар и разливался аромат цитруса, поставила на стол. Дашка сразу потянулась к своей любимой, которую она же и подарила – ваниль с шоколадными нотами-восьмушками на стройном нотном стане.

– Что-нибудь придумаем.

- Что? – вздохнула Даша с отчаянием в голосе.

- Ну-у. Я приглашу его с Витькой в кино.Возьму тебя. Сходим вчетвером. Потом он тебя до дома проводит, как настоящий кавалер, а там уже, может, ты и перестанешь за уроки бросаться как в спасательную шлюпку…

Дашка хохотнула. Но в мутноватом свете свечей выглядела при этом еще более несчастной.

- Слушай! – Машка наклонилась над столом. – Предлагаю осветить вновь открывшиеся обстоятельства в ходе сегодняшнего гадания… Ты со мной?

В подъезде гулко хлопнула дверь. Послышались торопливые шаги на лестничной площадке.

Машка посмотрела на часы: почти шесть, скоро мама с работы вернется.

- Пойдем, я тебе что-то покажу…

Она схватила кастрюльку со свечами и, проплыв мимо заинтригованной Дашки, скрылась в полумраке коридора.

Квартира у Машки была небольшая, хоть и трешка, но в старом доме, с довольно странной, неудобной планировкой. Кухня выходила в длинный узкий коридор, на котором смыкались все выходы из всех помещений: входная дверь, ванна и туалет, и традиционная в таких домах кладовка – с одной стороны, три двери в жилые комнаты – с другой.

Если бы еще эти самые двери оказались со стеклянными вставками, было бы, наверно, уютнее, особенно сейчас – вечером,  с отключенным электричеством и занимавшейся за окном метелью.

Осторожно двигаясь за подругой, Дарья невольно представила себя в древнем заброшенном замке – узкий проход, темнеющие проемы комнат, томное поскрипывание паркета, и худенькая девушка со свечой впереди. В довершении картины Машке не хватало длинного, в пол, платья.

- Ты чего там плетешься? – прошептала подруга.

- Тут я… А ты чего шепчешь? – так же  тихо отозвалась Даша. Афанасьева хохотнула чуть громче, но тоже не в полный голос:

— Не знаю, все так торжественно… Смотри!

Она отошла немного в сторону, подняв высоко свою кастрюльку со свечами и позволив Даше оглядеться.

Они оказались в спальне Машкиных родителей: тяжелые шторы плотно закрыты, широкая кровать с резным изголовьем в форме лилии, мерцающие в свете свечей бра. Слева от входа, у стены, ловило отражение двух девчонок громоздкое трюмо с массивным овалом зеркала.

— Класс, правда?  – восторженно хвасталась Машка. – На Новый год себе купили обновку… Круть, да?

Дашка зачарованно кивнула.

— И, прикинь, еще что я придумала, – Машка поставила кастрюльку со свечами на трюмо, исчезла на мгновение в темноте коридора. В кладовке послышался грохот, словно свалилось что-то тяжелое и мягкое, потом - оханье и скрип.

— Афанасьева, тебе помочь? – Даша выглянула из спальни.

— Не-е, я уже тут. Оно легкое… и на колесиках…

Медленно разворачиваясь в узком коридоре, чавкая резиновыми тапками, Машка втягивала в комнату нечто высокое, плоское, в деревянной оправе и на широкой нескладной подставке.

— Это что такое?!

Но подруга не отзывалась, кряхтя и шумно вздыхая. Дашка не выдержала, схватила за угол деревянной рамы, потянула ее на себя. Штуковина оказалась и впрямь не столько тяжелой, сколько  неудобной и большой: в высоту едва-едва прошла в дверной проем, а в ширину – вообще пришлось втягивать по очереди в начале один угол, за ним – второй.

«Штуковина» оказалась напольным зеркалом.

Когда все, наконец, было позади, и оно оказалось в спальне, Машка довольно подпрыгнула:

— Та-дам! – она слегка поправила деревянную раму.

Перед озадаченной Дашей встало ее собственное отражение во весь рост: растрепанные волосы, смущенный вид, стекляшки очков в модной оправе. В несмелых бликах свечей она увидела себя странно потерянной, словно чужой.

— Здорово, да? – не унималась Машка. – Это от старого гарнитура осталось, не дала продать. Буду у себя в комнате делать ремонт, его там пристрою. Раму только перекрашу, сделаю ее светлой-светлой. Представляешь?

Дашка представила.

— А зачем ты его сюда приперла?

Машка, любовно поглаживавшая гладкое полированное дерево, встрепенулась:

— Как «зачем»? Гадать сейчас будем!

— На зеркалах? – Дашка боязливо поежилась.

— Конечно…

— Так вроде же в полночь надо?..

Афанасьева развела руками:

— Ага, в полночь такие стучимся к мамке с папкой со свечкой: пустите в зеркало потаращится, да? Не тупи!

Синицына пожала плечами.

— Ерунда это все, не верю я…

Машка хитро прищурилась, приблизив лицо к самому Дашкиному уху:

— А на суженого-ряженого? – и заглянула в глаза, прикусив нижнюю губу, томно добавила: – А если Пашка Истомин явится? А?

И гоготнула.

— А как? Ты знаешь? – с сомнением в голосе отозвалась Дашка.

Подруга вскинула подбородок, закатывая выше локтя рукава темной клетчатой рубашки, торжественно подняла руки над головой и громоподобным голосом провещала:

— Я, потомственная ясновидящая, маг-виртуоз в третьем поколении, властелина духов и мирских врат, ведунья Марианна, приглашаю тебя на сеанс супер-пупер магии!!! Один взгляд сквозь магический кристалл, и твое будущее у меня как на ладони!

— Афанасьева! Тебе никто не говорил, что в тебе пропадает народная артистка?

Машка опять гоготнула:

— Ладно, давай начинать, а то скоро мамка с работы придет, весь кайф обломает своими советами!

Она подтолкнула подругу к зеркалам.

— Слушай сюда, - скомандовала она. – Встаешь между зеркалами, типа в коридоре таком оказываешься. Говоришь «Суженый-ряженый покажись» и ждешь. В конце коридора появится фигура, когда окажется у тебя за спиной – смотришь быстренько и выбегаешь из коридора. Поняла? Только не оборачивайся – нельзя, говорят...

Дашка кивнула, заворожено оглядываясь вокруг:

— Кто говорит?

— Ну, бабки всякие... Гадалки. В инете прочитала.

— А-а, – понимающе протянула Синицына. - А долго ждать?

Мария округлила глаза:

— Да кто ж его знает... Хорошо бы побыстрее, я ж говорю... Ну, рассказывай, что там видишь?

Дарья вглядывалась в зеркальную мглу.

Здесь, внутри бесконечного зеркального коридора, было прохладно. Она поежилась, словно от сквозняка. Ее отражение, мутное, неравномерно освещенное тусклыми восковыми свечами, казалось, начало жить своей жизнью – медленнее моргать, невпопад дышать. Или ей это только показалось?

— Даш, ну, что? – донесся издалека голос Афанасьевой. Дарья только отмахнулась:

— Если ты будешь поминутно меня спрашивать что да как, то вообще ничего не получится. Сиди смирно.

Афанасьева вздохнула. Скрипнули пружины широкой кровати – поерзав, она все-таки сползла на пол, на мягкий светлый ковер, и зевнула.

Дарья тоже решила устроиться удобнее: села на мягкий, бархатный пуф и прошептала: «Суженый-ряженый, покажись».

В ушах звенело. Сквозь шепот тишины сюда,  в межзеркалье, проникали странные звуки – протяжный скрип открывающейся двери, грустное завывание ветра, негромкий шелест сухих листьев, тихий стук по стеклу.

Дарья вздрогнула: в глубине помутневшего зеркала, в узком светлом прямоугольнике на линии горизонта, мелькнула фигура, крохотная, едва заметная. Она не успела разглядеть ее.

Но стала приглядываться внимательнее. Очень мешал туман, отчего-то застилавший серебристую поверхность.

Дарья осторожно, чтобы не задеть свечи, провела рукой по зеркалу. Туман не рассеялся, но фигура мелькнула уже не на линии горизонта, а гораздо ближе, в нескольких метрах у нее за спиной. Невысокий человек прошагал мимо нее, снова исчезнув за сумрачными колоннами.

Девушка наклонилась ближе, напряженно ожидая увидеть лицо незнакомца, когда он снова мелькнет в лабиринте зеркал.

Стекло покрылось мокрым туманом. Несколько капелек стекли по гладкой поверхности. Дарья раздраженно провела рукой, в очередной попытке вытереть его, но замерла от удивления – на нее, наклонившись к зеркалу и приглядываясь, смотрел молодой мужчина, лет двадцати пяти, темные волосы чуть ниже подбородка, нос с горбинкой, лукавый взгляд. Дашка онемела, на миг забыв, что нужно делать – фигура была на столько реалистичной, на столько отчетливой, словно... словно незнакомец и вправду стоял прямо за ее спиной, словно он был ею.

Не поворачиваясь, она осторожно посмотрела себе под ноги и под собственный локоть, назад, пытаясь рассмотреть человека за спиной. Она ожидала увидеть мужские ноги, но заметила лишь тень тощей грязно-серой лапы.

В нос ударил резкий запах тухлых яиц и гнилого мяса.

Зажав нос от отвращения, бросаясь из зеркального коридора, она заорала:

- Ма-ама!

Носок зацепился за витиеватую ножку пуфика, и Дарья с грохотом повалилась на пол, увлекая за собой напольное зеркало.

Образ молодого мужчины в отражении растаял, медленно превратившись в неестественно оскаленную морду с тревогой и жадностью следившей за девушками. Тень существа, прильнувшая было к гладкой раме, метнулась к трюмо, нырнув в отражение, и в ту же секунду выскочила следом за падающей Дарьей.

Со звенящим грохотом громоздкая конструкция повалилась на пол, рассыпаясь сотнями острых осколков.

Словно в замедленном кино, Даша видела: все еще храня отражение зеркального коридора и темной фигуры в нем, они разлетаются по комнате. Она прижалась к кровати, поджав под себя ноги, прикрывая голову руками. Колкая пыль окружила ее туманом, острыми когтями разрывая кожу, врезаясь в плоть.

— Ма-ама-а-а, - звенело в голове. Это Машка Афанасьева, не успев спрятаться от осколков, поймала один из них, до кости разорвав ладонь. Кровь хлынула на джинсы, клетчатую рубашку, стекая алыми пятнами на светлый ковер. – У-е-о, - стонала подруга, прижимая к себе потемневшую от крови руку.

Тощая словно высохшее дерево грязно-серая фигура, схватившись за зеркальную раму, чуть подтянулась вперед, ловко перехватив четырехпалые лапы, наклонилась в комнату и, перескакивая из одного осколка в другой. Здесь, в пространстве плохо освещенной спальни она обернулась тенью, рассыпаясь тысячами фрагментов, пролетала над головами девушек, пока не накрыла черной звенящей пылью все пространство. Душное мгновение – и зеркальная взвесь с шелестом осела.

— Маш, ты как? – тяжело дыша, спросила Дарья.

— Черт, черт, черт, - прижав к груди руку, словно баюкая младенца, подруга металась по комнате, наступая на осколки: те хрустели, как сухие кости. С локтя черным мазутом падала кровь.

— Маш, руку надо перевязать! – бросилась было на помощь Синицына.

Но подруга уже открыла шкаф и выхватила из него первую попавшуюся тонкую цветастую тряпку, полотенце, энергично наматывая его вокруг ладони:

— Ты офигела, что ли, Синицына?! – орала она, захлебываясь от боли. – Чего ты скачешь как умалишенная!!!

— Маш!

— Если б я только знала, что ты такая идиотка!..

— Маш!

— Что «Маш»? - подруга повернула к ней искаженное болью и ненавистью лицо. Дарья отшатнулась, едва узнавая. – Я уже шестнадцать лет как «Маш», только с такой как ты кретинкой первый раз столкнулась...

— Маш, прекрати, - пробормотала Дарья. Ее собственные руки, плечи, незащищенная шея словно паутиной были покрыты маленькими царапинами. Тонкие и прозрачные, слабо поблескивающие в желтом свете свечей, осколки, размером не больше головки швейной иглы, торчали из кровоточащих ран. Она боялась пошевелиться. – Я вся в стекле, щелкни выключателем, пожалуйста, может, дали свет...

Мария прищурилась, но не шелохнулась.

— Так тебе и надо! – отрезала она неожиданно жестко. - Если бы не ты ничего бы этого не случилось.

Дарья, поняла, что сейчас рассчитывать на помощь подруги не приходится, надо выкручиваться самой, и осторожно приподнялась. Тело словно огнем опалило: мелкие осколки, плотно покрывавшие руки, впились еще глубже. Пока она не двигалась, стеклянный скафандр не причинял боль, но стоило ей пошевелиться – весь этот колкий ежик пришел в движение, медленно разрезая плоть.

Даша тяжело дышала.

Весь пол был усеян осколками зеркала, крохотными треугольниками, преломляющими мутное пространство. В отличие от Маши, Дарья была в тонких капроновых носочках, и идти по такому опасному ковру не решалась.

Немного приподнявшись, она спустила рукава теплого свитера так, чтобы укутать ими кисти рук. Осторожно сделала одно движение, передвигаясь на четвереньках.

Мария, прищурившись, наблюдала за стараниями подруги. В ее глазах сверкало брезгливое любопытство.

Не дав Дарье доползти до двери, она утробно рыкнула, с размаху ударив ее ногой под ребра.

Та ахнула, и завалилась на бок, прямо на острые осколки, от которых так старательно береглась:

— Афанасьева, ты чего?! – задыхаясь от боли, завопила она.

Подруга молча перешагнула через нее и вышла из спальни.

***

Когда боль немного улеглась, Даша осторожно перевернулась на живот. Куском деревянной рамы она немного расчистила пространство вокруг себя, и, наконец, смогла встать.

Дотянувшись до трюмо, на котором, подрагивая, белели свечи, она подцепила алюминиевую кастрюлю и притянула к себе, больно обжегшись каплями воска. Но это уже не имело никакого значения.

Единственное, о чем она мечтала сейчас – это убраться отсюда подальше.

Сделав широкий неуклюжий шаг, чтобы перешагнуть через поблескивающие в свете свечей осколки, и едва не потеряв равновесие, она шагнула в коридор.

Первое, что она почувствовала – это запах.

В квартире остро воняло гнильем. Не мусором с помойки. Не пылью или сыростью.

Как-то, будучи на даче, они жарили шашлыки. Маринованное мясо, лук, специи. Убирать поручили ей. Но, подслеповатая, она  пропустила лужицу крови, затекшую между столом и мойкой. В жаре, к утру, в кухне стояла точно такая же, как сейчас, вонь.

Она остановилась, силясь понять. Этого запаха раньше не было, когда они с Машей шли гадать.

Дарья выше подняла руку. В желтоватом круге света отразилось узкое длинное пространство. Нескончаемая галерея чернеющих проемов, тусклые тени, оживавшие на границе света и тьмы.

И жалкие желтоватые блики вокруг.

— Ма-аш? – неуверенно позвала она в пустоту.

Голос, преломившись глухим эхо, улетел вдаль.

Она снова стояла в зеркальном коридоре. Том самом. Из которого только что едва вырвалась.

Сердце учащенно забилось и замерло. Знакомые квадратные метры выглядели совершенно иначе – обшарпанные, с крупными клочьями изрядно потрепанных обоев, стены, выглядели заброшенно и уныло, бесконечная череда темных провалов пугала. Из них тянуло холодом и плесенью. И доносились неясные звуки, словно там обитало нечто живое – дыхание, стоны, легкий шепот.

Вы когда-нибудь слышали звуки собственного организма? Современное оборудование, погружаясь в глубины нашего естества, улавливают и, многократно усиливая, передают биение нашего сердца – гигантского чавкающего монстра, работу легких – и необъятные меха с гулким шумом перегоняют воздух, охая и надрывно вздыхая. Из темных провалов доносились примерно такие же звуки.

Даша резко обернулась: за спиной тянулась та же череда темных проемов, то же невнятное бормотание, словно из чрева исполинского организма.

Даже если тебя съели, у тебя есть как минимум два выхода.

Надо только их найти.

У нее саднила кожа на лице, руках. Мелкие царапины, оставленные стеклянным дождем, кровоточили. Мягкое мерцание свечей то и дело отражало кусочки зеркал, впившиеся в плоть.

Даша с трудом вынула один из них, наиболее крупный, за который дрожащие, скользкие от крови пальцы, смогли зацепиться.

До нее донеслись жутковатые звуки: протяжно ныла скрипка, печально ухала виолончель, – за ближайшим проемом послышался легкий гул. Словно настраивали небольшой камерный оркестр. Эта знакомая, успокаивающая и понятная какофония, заставила прислушаться и сделать несмелый шаг навстречу.

Она вошла внутрь, в чернеющую пустоту  одной из комнат, выходивших в галерею.

Тусклый свет свечи здесь, казалось, окреп и расширился, позволив осветить все небольшое помещение.

Окна с торжественно-бордовыми гардинами и вуалью французских штор. Ровные ряды стульев с ажурными спинками и возвышающимися над ними шеями, головами. Впереди, на прямоугольном подиуме – хрупкая девушка с уложенными в тугие локоны волосами за концертным роялем, черным и величественным. Прямая спина, замершие на миг над клавишами тонкие пальцы.

И вот они коснулись их, несмело, извлекая немного траурные и торжественные звуки. Легкие руки то взмывали вверх, то неистово обрушивались, завораживая зрителя.

Рахманинов. Второй концерт для фортепиано.

Она знала это произведение. Более того – это она его сейчас играла.

Это ЕЕ выступление на Рождественском концерте несколько дней назад.

Темп увеличивался. Руки, словно плетя кружева, порхали над клавишами, невесомые, волнующие, вдруг замедляясь, любовно лаская клавиши.

Но зал неистовствовал. Чем более проникновенно она играла, тем больше взрывов гомерического хохота слышалось от внешне увлеченной публики. Кто-то громко,  в полный голос, разговаривал по телефону, ругаясь с тещей. Мужик в предпоследнем ряду, с покрытой испариной красной шеей шумно сморкался в неопрятный платок. Парочка в проходе откровенно заигрывала.

— Эй, да успокойтесь вы! – не выдержала Дарья, закричала, перекрывая шум. – Вы же мешаете!

 В одно мгновение музыка стихла. Почти сотня людей замерла, и, как один, повернула к ней свои лица – фарфоровые маски с черными провалами вместо глаз.

Парочка, целовавшаяся в проходе, привстала.

Дарья отшатнулась. В горле ежом застрял крик, словно у нее и не было того, чем кричать.

Она сделала один шаг назад, в тень спасительного коридора, всем телом чувствуя, как подалась вперед толпа.

Дарья, опрометью выскочив из зала, бросилась прочь.

Пыльные стены мелькали вокруг, позади слышался топот и звериный, остервенелый визг, который то приближался, то отдалялся, словно играя с ней в кошки-мышки.

Краешком сознания она понимала, что бежать не куда, нужно спрятаться. Но куда?

Огромная агрессивная масса, казалось, уже была за спиной, Дарья почувствовала, как вязнут ее ноги, как кто-то пытается схватить ее за локоть, разрывая когтями свитер, царапая тонкую кожу.

Сгруппировавшись, прикрывая голову ладонями, она, как заправский спецназовец, сделала кувырок в сторону и нырнула в первый попавшийся проем.

Настигающая волна отхлынула, выплюнув ее в темноту, словно кита на берег.

Дарья тяжело дышала. Биение сердца разрывало ребра, тяжелым эхо пульсируя в барабанных перепонках. Она облизнула пересохшие губы – кожа потрескалась, и теперь соленый вкус крови, отдающий металлом, вызывал тошноту. 

И она поняла, что выронила свечи.

Теперь ее окружала сырая мгла: не чернильно-черная, а прозрачная, однообразно сизая, безобразная. Тусклые тени метались по стенам, выползая из дальних углов, норовили дотянуться, дотронуться до нее, проверить, жива ли она.

— Ма-а-шка!!!! – заорала она, рассекая муть. Тени мелькнули и спрятались в дальнем углу, сжавшись в бесформенные комья, из которых изредка поблескивали угольки глаз. – Ты где?! Отзови-ись!

Противоположная стена, словно сбрасывая пелену, озарилась изнутри сумеречным сиянием.

Большое окно, проявившееся на ней, манило – там выход, конец этому безумию.

Дарья шумно выдохнула, сделала торопливый шаг навстречу, и тут же замерла.

В прозрачном проеме окна проявились два темных силуэта. Легкое движение, и она смогла разобрать широкую мужскую спину, сильные плечи. Сердце забилось сильнее и тревожнее, томно пульсируя под накрывающей его раскаленной карамелью - она узнала его. Он снится ей ночами с двенадцати лет. Она грезит им наяву. Паша. Истомин.

Набрав больше воздуха, она открыла было рот, чтобы окликнуть его, но имя окаменело на губах.

Он не один. В неярком прямоугольнике окна, не замечая ничего вокруг, отвечая на его ласки, темнела еще одна фигура.

Даша пригляделась.

Неистово трепещущее сердце подсказывало: там, в объятиях парня, о котором она столько лет мечтала – она сама. Машка Афанасьева легко съела историю про уроки. Она ее за человека не считает – еще бы очкастая дура-зубрила с вечным комплексом отличницы и стопкой нот в портфеле. Кому она может понравиться?! Что она может сделать, кроме идиотской выходки с отказом?!

До дрожи в ногах она вспоминала Пашины руки, как они дотрагивались до нее, обжигая, его дыхание, требовательные, не позволяющие сделать шаг назад, прикосновения.

Он позвонил ей три недели назад. Вот так просто. Она взглянула на экран сотового – и села. «Паша Истомин звонит».

— Да, я слушаю, – голос срывался, язык пересох и здоровой неповоротливой тряпкой ворочался во рту.

— ЗдорОво, Синицына! Че делаешь?

— В музыкалку собираюсь, – честно призналась она, так как, кажется, мозг тоже высох и тоже ворочался в черепной коробке здоровой неповоротливой тряпкой.

— Прикольно, – хохотнул Истомин. – Че завтра после уроков делаешь?

Она запнулась. Завтра они во вторую смену учатся, и, по-хорошему, ей еще на репетицию успеть. Но язык с мозгом уже реабилитировались:

— Ничего.

— Круть, – опять хохотнул Истомин. – И не планируй. В кино пойдем.

Сердце сделало тройное сальто назад, с четверным тулупом. Если вообще бывает такая комбинация в фигурном катании.

— Ты меня в кино приглашаешь?

Истомин издал звук, больше похожий на хрюканье, чем смех:

 — Типа того. После химии сразу не убегай, ага? Буду ждать тебя у выхода Ну, бывай, Синицына.

И нажал «отбой».

Внутри все клокотало. Щеки загорелись румянцем, уши, кажется, светились от счастья. Срочно позвонить! Рассказать! Прокричать!

Но – кому?

Эту тайну она будет лелеять как младенца. Она не позволит в ней копаться, оценивать, сомневаться.

Это ее личное пространство. В котором она – не очкастая дура, а королева. И у нее завтра свидание с парнем ее мечты!

Она бросила в портфель ноты, что-то и как-то играла на репетиции. Кажется, хормейстер осталась ею недовольна – она заметила ее укоризненное поглядывание из-за круглых как у стрекозы очков, - и весь вечер и утро следующего дня провела как во сне.

— Даш, тебя ждать? – с урока химии она собиралась усиленно медленно, проверяя каждую тетрадь, и Машка нетерпеливо топталась у выхода из кабинета. – Ты копаешься, а мне на автобус надо.

Даша встрепенулась:

— Ты иди, Маш! Я не могу тут кое-что найти, – и рассеянно повела плечами, снова увлеченно копаясь в недрах школьной сумки.

Афанасьева недовольно рыкнула и помчалась по коридору.

Дарья вышла из кабинета последней, химичке даже пришлось ее подгонять.

«А, что, если это шутка? Розыгрыш? И Паша не ждет меня на выходе?» - мелькнула острой спицей отчаянная мысль.

Мимо нее бежали школьники. Но Истомина нигде не было видно.

Молниеносное движение справа заставило ее пискнуть от неожиданности. Горячая ладонь на локте, мощный толчок в сторону туалета для мальчиков, и она оказалась лицом к лицу с Пашей.

— Тиш-тиш-тише, - шептал он ей на ухо, прижимая жесткой ладонью рот. – Это же я... Ты так долго собиралась, что мне пришлось тебя идти искать.

Он потянул ее за рукав, затащив в кабинку, тесную и вонючую.

Истомин оказался гораздо выше, чем она думала, на голову выше ее. Сильные, накаченные руки поставили ее к стене, прижав горячим телом так, что ей стало неловко дышать. Она дернулась, попробовав высвободить руки.

— Тиш-тише, - повторил Истомин, с силой надавив ей на плечи. Руки скользнули под ее волосы, оголив тонкую шею, притянули к себе, накрыв пересохшие губы мягким и требовательным поцелуем.

Руки скользили по телу, замедляясь на бедрах, привлекая их плотнее к сильному мужскому телу, ловкое движение пальцев, и синяя шерсть школьной юбки смялась, оголив испуганное колено.

Даша ахнула, дернулась, но Истомин еще плотнее прижал ее к стене. Свет в коридоре погас с хлопком.

— Не паникуй, Синицына, мы с тобой одни в школе, все ушли. Вон, видишь, охранник свет потушил.

Он подхватил ее за талию, увлек в узкое пространство за кабинкой, к широкому окну. Приподняв ее, словно перышко, он уверенно подсадил на подоконник, жарко целуя ее и торопливо поднимая подол юбки.

Все произошло быстро, как весенняя гроза, неистовая, яркая и безжалостная. Острая боль перекрыла вонь из кабинок, замерев в ушах тонким и жалобным звоном. Стыд, тогда и сейчас, при взгляде на жарко обнимающуюся парочку, покрывал леопардовыми пятнами шею и щеки, прикосновения его рук саднили, словно прижженные каленым железом.

Даше не помнила его лицо. Кажется, она все время сидела, зажмурившись, и сейчас ей нестерпимо захотелось увидеть его глаза – что в них было в ТОТ момент. Она приблизилась, стараясь не шуметь и не привлекать внимание, боясь, что и эта парочка повернет к ней свои неживые фарфоровые лица без глаз.

Тонкий бело-лунный луч скользнул по плечам Истомина, осветив на миг пушистые волосы его спутницы, собранные в высокий хвост.

Стоп.

У нее не такая прическа была. И волосы у нее не вьются.

Дыхание замерло.

Округлив глаза, не веря им, не веря самой себе, она приблизилась еще на шаг.

Из-за Истоминского плеча выглянуло бледное лицо. Взгляд в упор сухой и колкий.

— Машка! – в ужасе отшатнулась она, узнав подругу. – Как ты могла! Машка! Ты же знала, что я его люблю!!! Ты же все знала.

Афанасьева отпрянула от кавалера, легко отодвинув его в сторону. Облизнув припухшие от поцелуев губы, она оправила блузку, разгладив белоснежные рюши, отдернула юбку. Повела бровью, и Истомин послушно подставил широкую ладонь, чтобы помочь ей спуститься с подоконника.

— Ненавижу, – коротко прошептала Дарья, делая шаг назад.

Машка и Истомин одинаково зло ухмыльнулись:

— Да кому это интересно?

— Ненавижу, – повторила как приговор Дарья, выбегая из комнаты в затхлые трущобы коридора.

Не оглядываясь, она мчалась вперед, смазывая с окровавленных щек сухие соленые слезы, и задыхаясь.

Злоба горячей испепеляющей волной накрывала ее, все глубже унося сознание.

В глубине мелькнула тень – неясное сочетание света и тьмы проскользнуло через проход из одного темного провала в другой.

Она скорее почувствовала, чем увидела в чернильной темноте ближайшего дверного проема быстрое движение. Зрение выхватило из мрака светлые глаза, Машкино лицо, неестественно белое, все в мелкой паутине сизых, как на старой эмалированной керамике, трещин. 

— Ненавижу! – надрывно заорала она, узнавая.

Почерневшие губы сложились в кривой и равнодушной усмешке. Холодная рука схватила за шиворот и, резко потянув на себя, с силой ударила об острый угол косяка.

Перед глазами вспыхнул, многократно отражаясь, сине-зеленый, ослепительно яркий круг, и тут же погас.

Последнее, что почувствовала Дарья, падая, это острые когти, немилосердно вцепившиеся в ее плечи и потянувшие ее тело по пыльному, покрытому стеклянным песком полу.

***

Дарья приходила в себя медленно и мучительно.

Сквозь тугую пелену обморока, звон в ушах, она слышала завывание метели, ощущала сырость и грязь помещения, в котором находилась. Руки, насквозь исколотые и изрезанные, кровоточили и зудели.

А рядом, в метре от нее, она непрестанно чувствовало чье-то присутствие: короткий смешок, бормотание, хруст стекла под чьими-то ногами.

— Что, не сдохла еще? – сильный пинок под ребра мгновенно привел в чувство.

Маша, неестественно бледная, с посиневшими губами, низко склонилась над подругой.

— Что, счастлива? – злобно прошипела она, отворачиваясь. – Победу свою празднуешь?!

Дарья огляделась. От удара о косяк очки треснули, но в целом толстая оправа оказалась неожиданно крепкой. Даже сквозь треснувшее стекло, девушка поняла, что снова оказалась в спальне, между трюмо и завалившейся на бок и разбитой рамой от напольного зеркала. Только вместо аккуратного уюта – обшарпанные стены в лохмотьях истерзанных временем обоев.

Маша отошла от нее к пустой раме, из которой, словно хищные зубы, торчали острые осколки. Она их внимательно, по-хозяйски, оглядывала, некоторые, чем-то привлекавшие ее внимание, осторожно вытаскивала и складывала аккуратной стопкой.

Дарья подскочила. Голова кружилась. От нестерпимой вони тошнило.

— Афанасьева, как ты могла? – решила прояснить, наконец, Дарья. Та только хихикнула. – Чего ты ржешь?!

Подруга коротко на нее глянула сквозь зияющую пустотой деревянную раму, наклонила голову, неуклюже, по-кукольному, положив ее на плечо:

— Ты лучше не обо мне думай, а о себе. Ведь ты сейчас умрешь.

Дарья поправила очки. Трещина на стекле мешала ориентироваться, разделяя пространство неловкой темной полосой.

— С чего бы это? Или ты меня решила убить? – Дарья расправила плечи.

И одним молниеносным выпадом она схватила Марию за рукав, встряхнула и резко потянула к себе.

Тщедушная, никогда не отличавшаяся спортивными достижениями Афанасьева, легко подалась вперед, и, вывернув локоть, резко обрушила на Дарью, точно ударив по запястью. Та вскрикнула и разжала пальцы.

От  неожиданности она качнулась и с визгом повалилась на усыпанный зеркальной крошкой пол. Но Мария не дала ей упасть.

С ловкостью кошки она перехватила ее за плечи, одним мощным движением подняв с пола и приблизив к себе испуганное лицо:

— Не смей... Не смей ко мне прикасаться, – шипела она.

Находясь так близко от нее, Дарья чувствовала ее тяжелое дыхание, непривычно едкий запах пота, видела расширенные зрачки, темные и ничего не выражающие.

Неведомая прежде решимость накрыла ее волной. Руки перестали дрожать, сердце – судорожно, из последних сил биться. Она прошептала:

— Ошибаешься. Это ты сейчас сдохнешь, как собака.

Дарья оттолкнула от себя хищно улыбавшуюся Машу, не спуская с нее настороженных глаз, сделала шаг назад. Афанасьева скривилась.

Дарья медленно, выверяя каждое движение, наклонилась, подняла с ковра длинный, словно нож, острый осколок зеркала. Удобнее перехватив его, она направила острие на подругу. Страх прошел. Осталась неистовая, шальная ярость.

— Я для тебя всегда была никем. Еще бы! Рядом с такой умницей и красавицей, как ты, должна быть страшненькая и недалекая подруга, чтобы оттенять твои прелести, - шипела она, подходя ближе к Марии. – Я не имела право иметь свое мнение. Я всегда должна была подстраиваться под тебя: когда Машеньке вздумается выйти из дома, когда она соизволит явиться, - все только так, как хочешь ТЫ! Тебя никогда не было рядом, когда ты мне была нужна! Ни разу... НИ РАЗУ за все семь лет в музыкальной школе, ты не была на моем экзамене, концерте, конкурсе, как бы важен он не был для меня. Все время идиотские отговорки – мама заболела, брат в больнице, уехала в отпуск... Никогда тебе было не интересно, что со мной! О чем я думаю! О чем мечтаю! Один – единственный раз я рассказала тебе о том, что мне нравится Павел, ты и здесь поспешила напакостить! - она исступленно шептала, как проклятие, захлебываясь собственной ненавистью и обидой, а Маша холодно, не мигая, смотрела на нее.

Дарья наслаждалась внезапно возникшей силой в руках, уверенностью в себе и непогрешимости. Она права во всем! Афанасьева даже не спорит. Даже не защищается.

— И сейчас я тебя убью... И ты знаешь, что я имею право!

Мария медленно покачала головой, презрительно и самоуверенно ухмыляясь. Тонкая сетка сизых трещин очертила тонкий подбородок.

— Попробуй.

Рядом с Афанасьевой, нагло скалясь, встал Истомин, а из-за его спины проявилось еще несколько силуэтов: безразличные фарфоровые лица с пустыми глазницами – ее школьные учителя, педагоги по музыке, сольфеджио, одноклассники, соседи, знакомые.

— Ты – ничтожество, – шептали они неживыми губами.

— Тебя никто не любит...

— Ты не кому не нужна...

— Никому не интересно то, что с тобой происходит...

— Ты – бездарность. Тебе только в переходе милостыню собирать.

— Ты страшная очкастая дура, отдавшаяся в вонючем туалете первому встречному, – процедил Истомин, вбивая каждое слово, словно гвоздь в крышку гроба, и сплюнул ей под ноги.

Дарья дрожала перед черной, надвигавшейся на нее, толпой, зыбко озираясь и ловя все новые проклятия.

 Отступая шаг за шагом, съеживаясь под их равнодушными, презрительными лицами, эхом повторявшими ее страхи, прижимая к себе длинный острый осколок, она оказалась, наконец, перед громоздким трюмо, с которого и началась эта история.

— Прекратите, прекратите, — скулила она, отворачиваясь, пока поток ругательств не превратился в бесконечный гул. Дарья истошно заорала: — МАША, ЗАМОЛЧИ-И!!! 

Короткий взмах, и острие осколка с хрустом врезалось тонкую кожу около уха.

 Жалкая связка свечей моргнула в серебре зеркал.

***

Дверь в спальню открылась с тихим протяжным скрипом. Щелкнул выключатель, заливая искореженное пространство электрическим светом.

— Маша, что здесь ..?

Начинающая полнеть немолодая женщина в светлом, припорошенном снегом полушубке, растерянно осеклась.

Посреди ее спальни, под грудой разномастных осколков, придавленная покореженной рамой старого напольного зеркала, широко раскинув руки и неловко подвернув под себя ноги, растянулось неживое тело, одетое в домашнюю рубашку дочери, коричневую, в знакомую крупную клетку. Немигающие светлые глаза бесцветно уставились в потолок, навстречу яркому электрическому свету. От виска, из зияющей пустотой раны, пропитывая пушистые пряди темным и липким, тянулась струйка неестественно алого, пугающего.

Справа от входа, перед трюмо, дико озираясь и оскаливаясь, подрагивала Машина школьная подруга, Даша, бледная, с бурыми пятнами на руках и лице.

Взглянув куда-то мимо вошедшей женщины, срывая связки, она заорала:

— МАША, ЗАМОЛЧИ-И!!!

Всхлипнув, она резко выбросила руку с зажатым в ней длинным осколком зеркала, и ударила им себя под ухо.

Алая кровь, пульсируя пеной, галстуком потекла по груди, тяжелыми каплями заливая светлый, сплошь усыпанный осколками, ковер. В глазах девушки, продираясь сквозь безумное торжество и ярость, на миг мелькнуло простое человеческое отчаяние, страх, но в следующее мгновение тоненькая фигурка качнулась, и Даша рухнула женщине под ноги, поверх битой зеркальной крошки.

Женщина не успела очнуться, закричать, позвать на помощь, не в силах оторвать взгляд от мертвеющей улыбки. Но если бы она хоть на миг посмотрела в отражение, то, конечно, увидела бы сине-серое существо, тощее, с непропорционально длинными костлявыми конечностями, по-волчьи вытянутой клыкастой мордой и злорадной ухмылкой, которое уволакивало за собой еще теплые, сопротивляющиеся души в сумрачную глубину зеркала.

Конечно, она бы увидела, как девочка в знакомой ей коричневой клетчатой рубашке, из последних сил вырываясь из цепких звериных лап, беззвучно кричит ей «Мама!».

Но женщина с холодеющим сердцем смотрела только на два распростертых, пустых и безжизненных тела, позволив двум душам бесследно растаять в серебристой череде январских морозов.