Синий Сайт
Всего на линии: 463
Гостей: 461
Пользователей онлайн: 2

Пользователи онлайн
Becon
SBF

Последние 3 пользователя
Д. Красный
Dima
Dima

Всего произведений – 5050

 

Дикая песня

  Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Антон Тюкин
Проза
Капитан ФСБ РФ Сафронов Михаил Юсуфович - бывший член КПСС, командир космического корабля майор ВВС США Джон Картер - западный консерватор, китайский лейтенант Ли Мань - убеждённый марксист, девушка-космонавт Марыся выросшая в 1990 годы.
Сатира
16+ (R)
Слов 66699, знаков (без пробелов) 392617, знаков (с пробелами) 461297, абзацев 7761, строк 10412
Международный космический экипаж вернувшись из дальнего космоса на орбиту Земли обнаруживает, что современную цивилизацию уничтожила ядерная война, только горстка людей впавших в дикость уцелела. Герои должны понять причину катастрофы и вернуться домой.
закончен
Опубликован на другом сайте
Отрывок из повести. Книга рассказывает о том, что объединив усилия люди самых разных стран, разных идеологических взглядов могут делать одно большое и нужное дело. Трагические обстоятельства оказываются сильнее героев, которые погибая не теряют чести.

Отрывок из фантастической повести

“ДИКАЯ ПЕСНЯ”

(- Вологда: 2013. – 238 c.) 


ВСТРЕЧА С ПАПОЙ

Февральский снег влажными хлопьями летел с неприветливых московских небес и отчаянно шлепался в ветровое стекло тяжелого авто цвета вороньего крыла. Машина бесшумно летела мимо колоссальных, витиевато-пряничных домов по широкой, но почти безлюдной в этот поздний час улице, названной когда-то в честь пролетарского писателя Максима Горького. И желтый, мертвенный свет из огромных окон закрывающихся в этот час кафе проникал бледными пятнами в темноватый, нет… совсем уже темный кожаный салон.

Снег залеплял ветровое стекло, и проворные «дворники» бойко сгребали

его безжалостными и неугомонными щетками.

– Снег идет… Снег идет… – задумчиво проронил грузный пассажир, развалившийся на мягких волосяных подушках заднего дивана, кутаясь в наброшенный на колени плед в шотландскую пеструю клетку, пряча хищный, птичий нос с узеньким серебряным пенсне в длинный ворс воротника.

– Снег… Снег… Снег… – повторил он и ткнул коротким пальцем в спину водителя.

– Эй, ты, Иван! Включи печку! Холод собачий! Продрог я! – процедил тучный человек.

– Так все включено, дорогой Лаврентий Павлович… Скоро, скоро, подъезжаем… Не волнуйтесь, – стал оправдываться водитель, обернувшись к высокопоставленной особе заместителя Предсовмина….

– Молчи, дурак! Лучше смотри за дорогой, а то, неровен час, угробишь товарища Берия! – грубо оборвал солидный пассажир. Потом протянул руку, нажав квадратную кнопку на подлокотнике дивана. Щелкнул и отворился тайный ящичек, подсвеченный изнутри матовой лампочкой.

Пассажир достал из ящичка плоскую стеклянную бутылочку, отвинтил тугую крышку, и ароматная жидкость полилась в серебряный стакан. Крякнув, блаженно откинулся на подушки.

– Армянский коньячок от Анастаса Ивановича… Согревает… – разоткровенничался он. – Помню, в Баку… Революция… Молодые мы были… А какие песни пели… А какие ночи… А женщины… – стал причмокивать Лаврентий. – Тебе, Иван, не понять… Нет, не понять… Там горы, вино… Сухуми… Кавказ… О нем еще ваш Мишка Лермонтов писал… Вот ты, балда и сволочь такая, читал ты Мишку Лермонтова, или нет?! – снова ткнул пальцем в спину водителя Лаврентий Павлович.

– А как же! – радостно откликнулся шофер. – Я, как и весь советский народ, глубоко люблю и чту творчество величайшего русского поэта и прозаика Михаила Юрьевича Лермонтова! – рапортовал он, снова повернувшись в полоборота.

– За дорогой смотри, сукин сын! – грозно крикнул Лаврентий Берия, – «карточку» поганую обороти! А не то врежемся!.. – но быстро отойдя от приступа гнева, продолжал, как ни в чем не бывало, свой лисий, хитроватый разговор. – И чего же ты читал, свинья рязанская, скотина и дубина стоеросовая? Отвечай!

– Я… это… – замялся водитель, «Мцыри» там, «Маскарад» – опять же… Да, еще это – «Герой нашего времени»…

– Хорошая книжечка? – лукаво спросил Берия.

– Которая… «эта»? – замялся шофер...

– «Которая»... сволочь!.. – резко оборвал его собеседник, – ну, «герой» этот, вот кто! Про что она?

– Там, товарищ Берия, бездарнейший царский режим Александра Палкина покоряет гордые кавказские народы. Осуществляет, так сказать, политику захвата и агрессии. Ну, совсем как янки сегодня в Корее, – затарахтел шофер, растянув в улыбке глупейшую, широкую рожу. – Там еще офицерик один. Царский офицерик, ясен пень. Так все ему не

этак и не этак. Все не нравится. И вообще, и даже с бабами… Печорин – вот фамилия его. Так он и есть этот самый «герой»… А в конце его убили на дуэли… – подхихикнул он. – Была у дворян нелепейшая мода – чуть чего, так сразу бить, без лишних слов, перчаткой в морду и стреляться. Честь… – скривил в усмешке рот Иван. – Дурачки они были, эти самые «благородные»! Не зря их народ в семнадцатом году попер! – загундел он, как по-писанному. – Говорят, когда сам царь прочитал про такого «героя», он долго ругался, плевался и даже приказал отправить сочинителя в кандалах в далекую Сибирь. Но потом передумал. Слабак он был, этот самый царь! Да и Печорин-то его не лучше. И класс его был обреченный! Не видели они ровным счетом ничего, как учит нас товарищ Ленин и пишет сам товарищ Сталин в «Кратком курсе истории ВКП(б)»…

– Да, дурак тот офицерик был… – криво усмехнулся Лаврентий Павлович. – У нас бы офицерика такого сразу в СМЕРШ потащили, к Льву Захаровичу на свидание… Потащили бы его, Печорина-то этого? – спросил лукаво Берия.

– Потащили бы, сукина сына! – охотно и с дурацкими смешочками откликнулся Иван.

– А я еще другое слышал… – хитрил Берия, – критик Добролюбов, толи критик Писарев, назвал этого «героя» вдруг «лишним человеком»… Лишний… – произнес задумчиво Лаврентий. – Вот у нас таких теперь нет. Все при деле у нас. Не для того мы революцию делали, Ваня, чтобы «лишние» водились на Руси… Мы такого – раз-два… и в исправительно-трудовой лагерь, на «великие стройки», на Куйбышевскую ГЭС или на Волго-Донской канал живенько определим. Определим, и он у нас уже не лишний. Да, царь… Дурак и скотина тот царь… Не умели царствовать Романовы, вот и царство просрали… И кому просрали? Ты скажи, кому… – снова взялся нетрезвый Лаврентий за водителя.

– Знамо кому… – откликнулся шофер. – Народу и большевикам-борцам за счастье всего трудящегося человечества, за мир, демократию и это… – замялся он немного, но продолжил, – за социальный прогресс! Вот еще за что, товарищ дорогой, Лаврентий Павлович!

Берия усмехнулся и поправил на носу пенсне. Похоже, что ежевечерняя игра сегодня доставляла ему удовольствие.

– Хорошо… – выдавил он из губастого рта. – А теперь, Иван-дурак, отвечай, подлец ты этакий, кто сегодня герой нашего времени? Говори поскорее, коза неподоенная!

– И это ясно… – бодро-весело откликнулся Иван, словно и не слыхал потока брани. – Это весь наш советский народ, это русский народ – народ-богатырь, спасший мир от «коричневой чумы», за здоровье которого пил в Кремле товарищ Сталин! И сам товарищ Сталин – в первую очередь – герой! Генералиссимус СССР, приведший весь народ к победе над гитлеровскими ордами и японскими самураями, которые теперь долго будут

помнить наш урок! Это все члены Политбюро ЦК КПСС! И сам товарищ Берия Лаврентий Павлович! И все руководители стран народной демократии. Товарищ Ульбрихт, или там… товарищ Ракоши, к примеру… Уж больно их много, героев-то этих. Хрен всех и упомнишь, дорогой Лаврентий Павлович… – затараторил парень, – извините.

– Не извиняйся! – рявкнул Берия. – Никогда не извиняйся! Если Родина прикажет быть героем – героем у нас становится любой! Любой балда! Любая падла!.. И даже та, что в Мерхеули без порток и без рубахи бегала… – заворчал он, как старая собака. Потом погрустнел, повесил голову. Снова налил коньяка и поднес к губам. Влил. Взял с маленького блюдечка нарезанный лимон и закинул ломтик в хищный рот. Прожевал и проглотил.

Машина хищной птицей летела по улице Горького, и липкий снег злобно

лупил в ветровое стекло. На светофоре машина вдруг встала.

– Почему стоим?! Чего ждем, свинья?

– Красный свет, товарищ Берия!

– Да… Вот ведь чертовня какая… – скрипнул Лаврентий Павлович зубами.

– А где мы… А, Газетный переулок, Центральный телеграф архитектора Рерберга, – стал выглядывать из-за стекла…

На перекрестке стояла девушка в короткой котиковой шубке и в больших очках. На кудрявой голове кокетливо сидел синенький беретик.

– Эй, Ваня… Видишь девушку? Ай, ай, ай! Хороша!.. Персик-виноград!..

Слушай, выйди, дорогой, поговори с девчонкой! А я тебе потом

премию… за хорошую работу. Не обижу тебя, право слово… – засипел полупьяно и заерзал на подушках Лаврентий.

– Будет сделано… – козырнул шофер и через секунду бодро выскочил из авто. Громко хлопнула тяжелая дверка.

Через минуту задняя дверца авто отворилась, и черноволосая девица влезла в салон грозного, как смерть, ЗИС-110 и, расстегнув на ходу шубку, уселась подле грузного товарища в пенсне.

– Знаешь, кто я? – начал он с улыбкой свое знакомство. – Я – Садко! Богатый гость с Кавказа! Там дача у меня как раз… Слышала ли ты про такие дивные места?

– Слышала… – сюсюкала девица вишневым ртом, обнажив белоснежные зубы. Потом подняла наведенные густо глаза, похлопала ресницами. Берия взглянул на пассажирку…

– Как тебя зовут, красавица? – спросил, слегка ошалев. – Меня – Лаврентий Павлович… Но для тебя просто – Лаврентий… Или Лаврик, как звали меня когда-то в нашем селе Мерхеули, что под Сухуми, в Грузии…

Эй, Ваня, поезжай, любезный друг… Да, езжай скорее, милок, в Замоскворечье… – неожиданно ласково проговорил, почти пропел Лаврентий Павлович... Машина взвизгнула и понеслась…

Резко свернули на Моховую. Вот промелькнул старый МГУ, прорябил бело-охристый Манеж… вот уже дом Пашкова. Конец Моховой… Завернули от Боровицкой в строну. И понеслись по Каменному мосту через Москву-реку. Прямо и прямо… Потом через Водоотводный канал. И – на Большую Полянку…

Микрокамеры, вшитые в пуговицы платья прелестницы, послушно передавали картинку на орбиту планеты Земля. А микрофоны, умело спрятанные, улавливали каждый шорох. Духи – психотропный продукт химиков Станции – безотказно действовали… Лакированный гроб ЗИС-110 стремительно летел, и вся специальная бригада Оперативного Контроля сгрудилась у огромной жидко-кристаллической панели, следя за началом операции «Папа».

* * *

– Вас как зовут, милая? – ласково-учтиво спросил Лаврентий Павлович подсевшую к нему девицу и неожиданно для себя потупил очи… – «Надо же… Совсем закрутился… Только что год начался, а проклятый «Ус», этот «батумский гуталинщик» (как звал за глаза своего великого «Хозяина» – Сосо Джугашвили – Лаврентий Павлович) требует сверстки планов на следующий, пятьдесят четвертый год… Не к добру все это… Ой, не к добру… Похоже, снова старый боров стал копать. Ну, как перед войной. Еще при Кольке, при «Еже» тщедушном этом. При «речнике» кровавом…» – думал Берия, и мысли его путались, как клубок мелких болотных гадюк.

– «Не к добру…» – подумал снова Берия, но улыбнулся девушке. Достал плоскую бутылочку, налил стаканчик до краев и протянул девице. Та беленькими, хорошо наманикюренными пальчиками приняла стакан, поднесла к накрашенному рту и глотнула залпом жидкость.

– Ай, ай, ай! Неправильно! Неправильно ты пьешь коньяк армянский, дорогая девушка!.. – засмеялся Берия. – Учись, как надо! – налил себе Лаврентий Павлович и малыми глоточками принялся пить светло-коричневую, душистую влагу, закусывая каждый янтарным ломтиком лимона…

– «Не к добру… – вертелось заезженой патефонной пластинкой в голове Лаврентия. – После Девятнадцатого съезда в пятьдесят втором все стало не к добру. Грядет большая война. На этот раз с Америкой… А перед войной будет снова чистка – «наверху». Это стало ясно после «ленинградского дела». После этой «петрушки» с Родионовым и Вознесенским, и выдуманной МГБ, якобы, «самостоятельностью РФ»… Бред, конечно… но в каждой шутке бывает доля… шутки. Так говорят собаки-англичане…»

– Марыся! – смело подняла глаза на Берия девица и лукаво скривила прелестный ротик.

– «Хороший ротик… сладкий… – пронеслось в его голове, и неожиданно сильно, словно бы железным тяжким обручем, сдавило голову. Снова ожили в своем гнезде и заюлили мысли-гадюки. – Эх, покончить бы со всем этим разом… Война! Придумал, старый бес, на нашу задницу! Войну ему, чертяке, подавай!.. Войну! И непременно, чтобы с атомными

бомбами! Чтобы не хуже, чем тогда, над Хиросимой и Нагасаки!.. Говорит тогда мне в Кунцево: «Ты что же, полагаешь, что американцы с нами воевать готовы? Нет! Во-первых… – говорит товарищ Сталин, – американец – шкурник! А англичанин – лавочник! Ну, а француз – он блядун! Итальянец – пьяница! А норвежцев и бельгийцев, еще голландцев, и разных нидерландцев (Сталину боялись сказать, что это – жители одной страны – голландцы-нидерландцы), и примкнувших к ним датчан, и битых немцев западных мы просто так, своими руками передавим! Бросим только несколько бомбочек атомных на Вашингтон и на Нью-Йорк, и сразу дрессированное «мирное движение» побежит, как миленькое, с нарисованными белыми голубками и бумажными цветами по улицам Парижа и Рима, проклиная «империализм» и упрашивая начать переговоры с товарищем Сталиным… То да се, да трали-вали… А там у них и выборы… Все мирно и законно. Приходят к власти активисты борьбы за мир – беспартийные, и «розовые», и совсем немножко коммунистов. Потом мы их всех сменим… Заменим твердокаменной когортой из своих людей. Потом… Потом… – сладко пыхал трубочкой товарищ Сталин, топча своими старыми, кривыми ногами в сапожках из горной козы кремлевский наборный паркет... – Потом парламенты тех стран просят правительство Союза ССР защитить свои народы от посягательств международного империализма и ввести советские войска с предоставлением баз. Ну, как сейчас в Финляндии и Австрии… Потом… – глубокомысленно изрек Сосо, – станут неожиданно и во множестве «пропадать» наши солдаты. Их могут и найти. Расчлененных и с перерезанными горлами… Мы заявляем протест правительствам тех стран и требуем объяснений… Но, они лишь отнекиваются… Тогда мы требуем удалить из правительств всех «правых реакционеров». Чаще всего, таковыми бывают представители генералитета и старшего офицерского состава. Провести «чистку» в министерствах и в полиции, в авиации, на флоте и в армии. Наши враги уже больше не у власти. Они отстранены от властных рычагов. Отныне им остается лишь ожидать, в великом страхе, гибели. И молиться Богу… – хмыкнул он в усы и пыхнул трубочкой. – Но все зря. Мы, марксисты-ленинцы, хорошо усвоили, что никакого Бога нет… Дальше, чтобы окончательно очистить аппарат от сил реакции, в стране грядут новые выборы. Тут на смену «розовым» и беспартийным приходят уже наши – твердокаменные «красные». И объявляют большинством голосов прежний строй низложенным! Объявляют о строительстве социализма, и так далее… К тому же, опыт есть. Прибалтика… И вообще Восточная Европа…»

– «Фантазер! Безмозглый старикашка! – заругался мысленно Лаврентий. – Дурак Сосо не понимает, что такое сражаться с Америкой! Да будь у США двадцать мощных бомб, да нанеси они удар по двадцати промышленным центрам Союза одновременно, и мы – раздавлены! Нас больше нет, и никогда не будет… А тут еще эти врачи… Твои врачи-то, бывшие. Из твоих лабораторий с ядами, тут же, в самом центре. Там над всеми поляк еще заведует... Или, может, еврей?.. Впрочем, мне-то все равно… Это у Иосифа какие-то странные комплексы. Из-за Израиля, наверное… Да, этот самый … Как же там его?.. Забываю... – с ужасом подумал Берия, – все забываю!.. Совсем Лаврентий старый стал… Да, этот Комаровский… Или, все же, Броневицкий? Ну, хоть убей – не помню!.. Много, много было их… Этот из Львова, вроде? Да, точно – доктор Комаровский! … Или, как его зовут, собаку? – разозлился Берия. – Раньше был такой вот «гусь» у Блюмкина, у Яши, хороший доктор. И тоже – Комаровский?.. Еще с ГПУ, с Ягоды, Генриха… Наш, советский, «доктор Менгеле». Заключенных ядами разными колол. Да и газы испытывал на людях – зорин, зоман, иприт – еще на базе «Томка», вместе с немцами, еще при ихнем Веймаре… Одним словом, жуть… – передернул Берия плечами от страшных мыслей. – Прочь! Пойдите прочь, проклятые!..» – просил, почти молил их Берия. Но они не унимались и продолжали шептать на ухо все такое сокровенное, и страшное, и злое: «Сейчас они копают прямо под тебя. Под тебя и твоих друзей… Этот вертлявый Никита Хрущев и его дружок генерал Серов. А с ними – Маленков и даже Микоян… Теперь и они боятся… Зондируют МГБ. И подбивают клинья и под Меркулова, и под Кобулова. Под моих дорогих человечков… Под «Кобульчика», боровы, лезут. Перетянут «Кобульчика», и тебе, батоно, тогда хана»...

– Хорошее имя! И девушка хорошая! – сказал ей Берия. – Айда, поехали ко мне на хату!

– А поехали, дяденька! – согласилась глупая девица. Сверкнула глазами

и зазывно кинула одну ножку на другую, обнажив ровный шовчик заграничных капроновых чулок.

К голове Лаврентия прихлынула горячая волна. И волосатая рука Лаврентия с коротенькими пальцами стремительно шмыгнула вниз…

– Вы чего такое делаете?.. Что удумали такое?.. – заверещала вдруг девица, но товарищ Берия Лаврентий Павлович… был неумолим и твердокаменн, как и подобает настоящим коммунистам.

Мокрый снег хлестал большими хлопьями в ветровое стекло, и проворные «дворники» ловко сгребали его. Шофер Иван смотрел вперед. И черная машина, рассекая слякотный московский вечер, все летела вперед.

* * *

Снег идет, снег идет,

Белой звездочкой в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет.

Снег идет, и все в смятенье,

Все пускается в полет,

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот…

– Какие прекрасные стихи… – задумчиво сказал Берия Лаврентий Павлович, вглядываясь в заоконное кружение пышных снежных хлопьев. – А ты знаешь, кто их писал, Марыська? – спросил Лаврентий Павлович девку, уже запахнувшую на грудке хозяйский халатик и приводящую теперь перед зеркалом холодной спальни свалявшиеся за ночь волосы в относительный порядок.

– Конечно, знаю, – охотно кинула она смешок. – Написал великой грузинский поэт Бараташвили Николоз Мелитонович, а перевел на русский язык великий поэт Пастернак Борис Леонидович…

– Ай, ай, ай! И откуда ты взялась, такая умная?! – повернулся резко Берия от темного окна, улыбнулся широко и немного хищно, показав девчонке ряд золотых зубов и довольно щелкнул себя широкими помочами. Легко ступая туфлями отличного цветастого сафьяна, как огромный кот – мягонькими лапами, подкрался к девке по персидскому ковру (военному подарку англичан еще за Тегеранскую), обхватил ее сзади своими короткими, но здоровенными ручищами с жирными пальцами. Резко развернул к себе и впился в сладчайшие губы.

– И откуда ты такая?.. – зашептал Лаврентий Павлович девице прямо в ухо. – Все-то знает… Все умеет… Откуда?.. Откуда?.. Отку… – повторял и повторял Лаврентий Павлович, снова повалив девицу на широкую дубовую кровать… и матрацные пружины вторили в тот час делам и мыслям маршала Союза ССР.

– У… учила-…-а-…-сь… до вой-ны в ИФ...ЛИ! – выдавила из себя Марыся из последних сил, заломив блаженно шею и вцепившись длинными когтями в безжалостно скомканные простыни. – Я мно…огих зна-а-ала та-а-а-м! Куль-чицкого! И Ко-гана! И даже этого… Са-а-а-ню! – кусалась и царапалась Марыся.

– Какого Саню?.. Не знаю никакого Сани!.. – насторожился вдруг товарищ заместитель Предсовмина.

– Его еще никто не знает. Да и он еще не знает себя… Хороший парень. Был под Кенигсбергом, артиллерист-разведчик… Потом… Потом была и Лубянка. И лагерек на Юго-Западе, тут, в Москве… После было Марфино… «шарашка», вроде, или как там у вас?..

– Это все этот… сука… Мехлис. А потом этот… как его, черта, и звали?… Абакумов – вот! Подлец! Подлец был тот Абакумов! – стал оправдываться Берия. – Я никого не трогал. Не вру. Ей-Богу! Я не вру! Ты веришь, Марысенька?

– Верю! Ве-рю! Я-то верю… – шептала девка в волосатые уши товарища Берия. – А другие… Такие страхи про вас говорят… Говорят, что яйца дверями людям зажимаете. Ремни режете со спин. Младенчиков об угол убиваете, и кровь из рюмки человечью пьете. Вот что про вас дурачки-то болтают!

– Все вранье! Все вранье! Вот ехидны! – отворотился Берия от девки. Поднялся. Подтянул штаны с широкими лампасами и накинул помочи на плечи. – И болтают же такое… Вот ведь люди… – подковылял к большому зеркалу. Вгляделся в зеркальную гладь, из глубины которой, неожиданно и страшно, на него уставился пузатый кавказский старик в расстегнутой рубахе на волосатой груди, c отвислым брюхом и нелепыми помочами, держащими на нем штаны с военными лампасами. И со смешным, старомодным пенсне на птичьем, словно хищном, крючковатом носике.

– Это все Ежов Колька… Еще до войны чудил… Бывало, напьется и спорит с заместителем своим, кто, так сказать, громче пернет… Бывало, с пьяну в жопу заключенным сигареты совали. Горящие, конечно. Бутылки водочные били об башку… Такая сволочь был Колька! – скривился злобно Берия. – Вот его и расстреляли, сукина кота!.. Грязный извращенец!.. Я потом пришел, навел порядок… Восстановил все нормы социалистической законности! Поднял из грязи наш флаг! И высокое имя чекиста поднял!.. – закрутился шустро Лаврентий перед зеркалом, приводя себя в порядок. Окончательно одевшись, повернулся к своей новой пассии, стоявшей в пестреньком халате у окна и чертившей пальчиком по запотевшей глади оконного стекла.

Снег идет, и все в смятнье,

Все пускается в полет.

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот.

Словно, с видом чудака,

С темной лестничной площадки,

Крадучись, играя в прятки,

Сходит небо с чердака…

– Продолжила она неожиданно прерванное чтение стихов Бараташвили. – «Может быть, проходит время»… – завершила Марыся стишок и улыбнулась мило и просто.

– «Может быть, проходит время…» – немного отстранено повторил товарищ Берия и обнял девчонку. – Никто… Никто меня не любит… – повторил он грустно. – И старый черт Сосо совсем бешеный стал. Все воевать задумывает. Наполеон Бонапарт хренов, прости Господи!.. – распалился он, но вскоре снова сник. – Шофер Иван – дурак и лисица. Кухарка – набитая дура. Болваны – охранники… Никого… Никого у меня нет теперь…

– А можно… я тебя любить-то буду? – спросила она Лаврентия и обняла его. – Бедненький, несчастненький ты мой… – шептала она и гладила его по лысой голове, как маленького.

– Да, мне хорошо с тобой. И просто. Спасибо. Спасибо тебе… – зашептал ответно Лаврентий. – Ты мне нравишься. Мой дом – твой дом, как говорят у нас на Кавказе. Кстати… – усмехнулся он, – не совсем он мой… Официально это «Дом приемов при Совете Министров Союза ССР»… У нас ведь все народное. Ничего своего за душой не имеем. Но ты, все равно, тут живи! Оставайся и живи! – сказал Марысе товарищ заместитель Предсовмина.

– Хорошо! Договорились! – согласилась с ним девица.

Прошли в огромную гостиную старого, гулкого дома. Чинно, по-семейному отзавтракали за отлично сервированным столом, с серебром и цветастым фарфором над белоснежной гладью накрахмаленной скатерти, а утолив здоровый аппетит, принялись за кавказские вина.

Малюсеньким посеребреным ключиком – в панелях моренного дуба – приветливый хозяин открывал потайной свой барец, и вынимая бережно причудливые бутылки, вертел их в коротких пальцах, хвастаясь своим богатством перед изумленной новою хозяйкой.

– Коньяк «Николаевский». Тысяча восемьсот восемьдесят девятого… – с гордостью трубил Лаврентий, демонстрируя очередной бутылец с нарисованными на этикеточке медальками. – Такого нынче нет у Анастаса. Нет и нет… – пузатился хозяин и наливал себе и молодухе очередную веселую рюмочку.

– А не послушать ли нам музыку? А, Лаврентий Павлович? – уже немного окосев, просила она.

– Отчего ж?.. Легко! – махнул рукой Лаврентий Павлович и распахнул резные дверочки ящика, который оказался радиоприемником-комбайном. Здоровенный агрегат, более напоминающий буфет. Литые, черные, как смоль, эбонитовые ручки диапазонных настроек ждали... – «Покрутите нас. Послушайте…» – словно просили эти ладные ручечки. На стеклянной шкале приветливо светились имна городов. На коротких волнах – Киев и Берлин, Вена, и Варшава, и Москва. На средних – звали к себе Будапешт и Рига, Вена, Прага, Кишинев, и Вильнюс, и Ростов-на-Дону. И снова – Москва, Сталино, Стокгольм, Киев, Ленинград, София, Бухарест… Москва, Днепропетровск, Львов, Кишинев, Грац, Таллинн. Братислава, Минск, Одесса, Коштце и Торгунь, Гданьск и Краков. Этих – средних – было, ох, как много. А вот на длинных – поменьше. Москва, Киев. Варшава, Ленинград, Минск. Наверху зелененьким глазком светила радостная лампочка, а правее был нарисован фирменный значок со странными черными молниями (чем-то напомнивший Марысе древние германо-скандинавские руны «зиг», что были у немецких войск СС) – «Завод имени Молотова», а повыше, на бледной, желтовато-розовой ткани с набивным узором «огурцами» – литая надпись – «Беларусь».

– Спецзаказ! – похвастался Берия, ловко двинул массивную защелку и поднял полированную крышку. – Настоящее чудо! – стал он расхваливать свою диковину. Мне в «шарашке» делали! Шедевр!.. Второй такой у Уса в Кунцево. И еще один – в Кремле… Ему сам Черчилль еще в войну подарил. Только там шкала не наша. Круглая шкала. Дураки – англичане. Неудобно же … – заулыбался он. – Зато проигрыватель – точно такой

же… Тут на крутящийся диск можно ставить с десяток пластинок, а после проигрывания они отскакивают по очереди в отдельные ниши. Менять не надо, бегать… Хорошая машина… Впрочем, у меня и лучше есть… То – вообще – такое чудо! С ума сойти! Секрет! Секрет военный, но тебе, девочка моя, я его скоро покажу!.. Так вот… – разошелся Лаврентий, – у Уса музыка-то, в основном, такая несовременная. Ну, русские песни, грузинские… да и все. В сорок пятом нам из самого Берлина, из кабинета Гитлера, из самой рейхсканцелярии, привезли пластинки. И все такие хорошие. Бах там, Моцарт, Вагнер, Гендель, но не только. И Чайковский. И Глинка. И Рахманинов даже – американские записи!.. Ничего не взял себе «батумский гуталинщик»! Все я себе прибрал. У меня не пропадет. Люблю я разную музыку…»

– А веселое что-нибудь есть? – спросила Марыся.

– А как же! Есть! Вот, тоже спецзаказ! Для меня специально и написали! Леонид Осипович Утесов старается! – захихикал Берия и раскрыл большой конверт. Осторожно достал из него пласт винилового диска, держась за самые края кончиками пальцев. Щелкнул тумблером под крышкой и наставил иглу. Зашипело, а потом из-за бледной, желтовато-розовой материи забулькало радостным смехом – с одесским акцентиком Привоза и Дерибасовской...

С одесского кичмана, с Тургенева романа

Я вычитал хорошенький стишок –

Как хороши стервозы, как свежи были розы,

Теперь они истерлись в порошок…

Иду по тротуару. Глядит в окошко шмара.

Глядит она, не хавает, не пьет.

Она в шикарном доме, а я стою на стреме,

И гляжу я на ее, как идиот…

«Ах, боже ж, моя мама! Какая это драма!» – стал подпевать, подражая Утесову, Лаврентий Павлович...

Две девочки – глазенки, как миндаль!

Одна мене моргает, другая – подмогает…

«А третья? Что делает третья, дорогие товарищи? – скрипел веселеньким вопросиком артист Утесов Леонид Осипович. И сам себе отвечал задорненько: «Нажимает на педаль»…

– Круто! Вот это забойно! Ништяк музончик!.. – заулыбалась широко, а после звонко смеялась во все свои тридцать два зуба красавица, когда смешной толстяк в старомодном пенсне, проворно стащив с себя добротный пиджак английского сукна, стянув с толстой шеи официальный галстук – чиновничью удавочку, эту противную «селедочку» в мелкий горошек («совсем, как у Ленина на старом фото», – подумала Марыся…) и расстегнув ворот крахмальной рубахи, легко пустился в пляс, властно и бережно увлекая свою молодую любовницу.

Стою я раз на стреме, держуся за карман.

И вдруг ко мне подходит незнакомый мне граждан.

Он говорит мне тихо: «Куда бы нам пойти,

Чтоб можно было лихо нам там время провести?..».

Он предложил мне франки и жемчуга стакан,

Чтоб я ему разведовал советского завода план!..

«Он говорил: «В Марселе такие кабаки! Такие там мамзели, такие бардаки!.. » – смеялся Леонид Утесов, и лихой джаз-оркестр рвал воздух горячим трубами.

«Там девки пляшут голые, там дамы – в соболях! Лакеи носят вина, а воры носят фрак!..» – подпевал ему Лаврентий Павлович. И в ответ хихикала Марысенька.

Партийная «малина» собралась на Совет.

Партийная «малина» врагу сказала: «Нет!» –

Мы cдали того «субчика» властям в эНКаВэДэ.

С тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде!

Меня благодарили, жал руку прокурор…

А после посадили под усиленный надзор.

Теперь, друзья и братцы, одну имею цель –

Чтоб как-нибудь пробраться мне в тот солнечный Марсель!

Где девки пляшут голые, там дамы – в соболях!

Лакеи носят вина, а воры носят фрак!

Кружились разгоряченные вином, и песней, и любовью тела старого Лаврентия и молодой Марыси.

– Не могу! Пощади, Марысенька! Дай хоть чуток передохнуть… – взмолился Берия. Отдышался, вытащил из брючного кармана английский клетчатый платок, снял с себя запотевшее пенсне и бережно протер его. После, обтерев раскрасневшееся потное лицо и лысину, стал обмахиваться им, как дама веером.

– Вы что, дяденька, устали? – лукавила Марыся и хватала Лаврентия за руки, то ли в шутку, то ли всерьез пытаясь поднять его с дивана. – А еще говорят: «Джаз – музыка толстых», – кривила она свою милую мордочку.

– Это точно… Толстых… Еще каких толстых… – смеялся и стучал себя ладонью в брюхо Лаврентий Павлович. – Это все Максимка Пешков… тьфу ты… Горький, то есть, придумал, подлец! «Толстых… толстых », – передразнил он… – Хренов морж!.. Смотри, Марысенька, какой я толстый! – ткнул себя в живот. – Моя музыка! Моя, и все! Моя, и баста… А он, дуролом, робинзон хренов с Капри, плел, не пойми чего... Народу надо тоже дать повеселиться! – поднял вверх палец. – А то время такое тяжелое, а ему по радио одного Хренникова пиликают. Такая муть… Такое слушать – и удавиться от тоски недолго… Ничего, ничего, Марысенька, будет и на нашей улице великий праздник! Не век одному «гуталинщику» небеса коптить! Покоптил, и честь пора знать! Вперед ножками его, к дяде Вове в гости, да и весь привет… – вдруг осекся и сразу присмирел.

– Да… – перескочив на другую тему, проворно встал с дивана. – А тебе машину показать хотел. Тоже музыкальная машинка. Песни слушать можно. И даже записывать звук. Когда из МГБ меня тю-тю, я, все же, в Марфино за ней заехал… Там еврей такой забавный, звукотехник… Коноплев?.. Да, точно – Копелев Лев! Талантливый, бес ему в душу! Идейный. Бывший офицер. И даже партийный… Впрочем, бывают же блажные… – тараторил Берия, таща Марысю из столовой в кабинет, где справа от массивного стола, покрытого зелененьким сукном, с зеленой лампой-колесом на бронзовой ноге и канцелярскими приборами из полированного оргстекла – подарка к юбилею от какого-то НИИ в Сибири, стоял на столике катушечный магнитофон.

– Вот это чудо! Такое есть пока в Америке, у ЦРУ… У немцев, правда, тоже. Даже и поменьше. У Мюллера, в Гестапо… Зато, – снова гордо поднял палец Берия, – у нас своя, отечественная разработка. Чем не шутит черт, лет, этак, через десять, если все пойдет в стране и мире хорошо, то и в продажу, для народа, машину эту пустим. А что? Неужели мы капиталистов хуже? Нет! – стал он разглагольствовать, словно на большом собрании. – У нас в Стране Советов все во имя человека! Все для блага человека! А все лучшее – принадлежит детям!.. – сказал Лаврентий Павлович, правда не уточняя при этом, чьим детям.

А Лаврентий все не унимался. – Эти умники из МГБ, – гундел товарищ Берия, – хотят с помощью такой машины творить провокации. Устанавливать машину тайно от людей, например, в метро, на станциях. Чтобы слушать потом разговоры и «зондировать настроения в народе», как они сами говорят… Или ставить ее в курилках на заводах и в конторах. Чтобы потом по голосам, через Особый отдел выявлять недовольных. Или сделать ее совсем маленькой для провокатора – вызывать лоха на разговор. А когда тот лох наговорит с три короба – хватай его тут же... И доказательства все есть – записаны на пленке… Кстати, и пленку уже свою наловчились делать. На Шостовском химкомбинате. Пока только широкополосную. – А я считаю, – продолжал Лаврентий, – неправильно такую машину на подлое дело только иметь! Не по душе мне это… Если кто с разговорами сам попадется, вот тогда и судить. А с машиною ловить – подло это. Пусть народ на машине такой песни слушает. Или рассказы разные. Или стихи. «Шагане ты моя, Шагане», например… Или кто умеет, сам на гитаре играет и в микрофон поет. Или на гармони там. На трубе. На балалайке тоже можно… Народ у нас талантливый… – продолжал мести помелом Лаврентий Павлович. – Вот мне достали записи разные. Из Москвы, из Ленинграда… Тайно записали для меня. И их никто, никто еще не слышал. Вот, к примеру, сценарист один поет, из Москвы. Александр Аркадьевич. А фамилия – Гинзбург, – Лаврентий Павлович установил магнитную бабину на несущий ролик. Протянул через ролики – валки звукоснимателя пленочный недолгий хвост. Замотал его на приемной бабине. Поставил ее на машину и нажал на кнопку «пуск». Завертелись проворно ролики. Побежала через ролики-валки коричневая пленка. И вместе с табачным покашливанием и неторопливым перебором гитары влился в кабинет заместителя Предсовмина Союза ССР усталый голос, с еле заметной хрипотцой...

Все снежком январским припорошено.

Стали ночи долгие лютей.

Просто потому, что так положено,

Я прошу прощенья у людей.

Воробьи попрятались в скворечники,

Улетели за море скворцы.

Грешного меня простите, грешники.

Подлого простите, подлецы…

– Не могу… Не могу больше… – сказал Лаврентий Берия, и в глазах его стояли слезы. – Не могу такое слушать. Сердце кровью обливается… – он решительно выключил машину. А потом, сменив бабину, добавил, – это Москва про нас так… А вот и Ленинград. На днях мне с курьером прислали запись. Поет один студентик. Из гидрографического, вроде… Не помню точно… Саша… Саша… Вот, черт, опять забыл фамилию!.. – рассердился он и врубил новую запись, но не с начала.

Над Петроградской твоей стороной

Вьется веселый снежок.

Брызнет в ресницах звездой озорной,

Ляжет пушинкой у ног.

Тронул задумчивый иней

Кос твоих светлую прядь,

И над бульварами линий,

По-ленинградскому синий,

Вечер спустился опять.

Снег, снег, снег, снег,

Снег над окошком кружится.

Он не коснется твоих

Cомкнутых век.

Снег, снег, снег, снег…

Тихо на тундру ложится,

По берегам замерзающих рек

Снег, снег, снег, снег.

– Господи! За что?! За что нам все это?! Ведь это же, – поднял он глаза на Марысеньку, – только полный идиот не догадается, что там за «снег», и что за «тундра»… Ты, чертова девка, – рассердился вдруг товарищ Берия, – ни хрена не понимаешь! Пьешь, жрешь, танцуешь тут со мной! Глазами глупыми хлопаешь! А между тем, все… абсолютно все в этом мире висит на одном человеческом волосе. Вот, завтра Ус поднимется не с той ноги, и «встанет гриб лиловый, и кончится Земля»! И никакие такие «атланты» никого не спасут… Надо… Надо что-то важное в жизни менять… – застонал от нестерпимой боли Берия, кружась по кабинету и заламывая волосатые, как у гориллы, руки к матовым рожкам бронзовой помпезной люстры… Неожиданно кабинет наполнило шипение, потом большие часы, стоящие в углу, принялись бить. И били, били, били…

– Не волнуйтесь так, товарищ Берия. Успокойтесь. Все плохое пройдет… – уговаривала ослабевшего товарища Марыся, но он отворачивался и смотрел в сторону – на ребристую пепельницу, на массивную заслонку белой кафельной печи в углу.

– Плохо. Плохо мне, Марысенька… – дрожал в ее теплых маленьких ладонях заместитель Предсовмина Советского Союза. – Смерть кругом. Одна смерть… И я – один. И нет мне надежного помощника. В Политбюро – одни иуды… Хрущев… Маленков… Микоян… И Молотов. И этот проходимец – Каганович… Все, все меня убить готовы, только чтобы Усу угодить! Ничтожества! Плебеи духа. Болтуны и мелочные жулики. Мерзавцы… – бормотал он, засыпая тут же, на диванчике в рабочем кабинете, смешно свесив коленки, уложив плешивую голову на светлый валик c цветами и драконами. Едва не сшиб с хлипкой деревянной стоечки огромную китайскую вазу – подарок от Мао – на пол.

* * *

Хозяин поднялся на ноги через часок-другой отдыха, отобедал вместе с барышней. Потом долго и тщательно одевался, звонил по телефону. Сердито с кем-то разговаривал. Потребовал машину и уехал.

Оставшись одна (прислуга в доме оказалась ненавязчивой и появлялась в комнатах немедленно, но только после вызова – трели хозяйского электрозвонка), Марыся обошла двухэтажный особняк, уютно спрятавшийся в переулочках Замоскворечья… Музыкальная гостиная с застекленною верандой и огромным черным роялем, покрытым, впрочем, толстым слоем пыли. Было очевидно, что хозяин на рояле не играет, и гостей игрою тут не балуют. Прошла в обширную библиотеку, где покопалась среди сотен старых книг в кожаных отличных переплетах, большинство которых были печатаны еще до революции и изданы со старой орфографией. Заглянула в биллиардную – довольно просторную комнату с большим столом, с резными пирамидами для киев и низенькими лампами, обтянутыми легким шелком, зелеными, как стол. Немного посидела в зале, у прекрасного белого камина с бронзовым орлом, держащим в хищных когтях забавные часики. Открывала и закрывала дверцы дубового резного буфета, украшенного декором из колонн, гирлянд и медальонов. И по красной ковровой дорожке коридора, мимо ниш с восьмигранными этажерками, на которых были, как в дорогом магазине, выставлены вазы

с традиционными восточными рисунками драконов и фарфоровые статуэтки на «патриотическую тему» – изображения солдат и крестьян, вошла в темноту кинозала. Сбоку от входной двери нащупала выключатель и повернула ручку.

Небольшой, зашитый дубом зальчик. Амфитеатром – ряды массивных кожаных кресел. Тут же – небольшой проекционный аппарат. Ряд динамиков, вшитых в панели мореного дуба. И ряд стоек с жестяными коробками.

Марыся принялась читать:

«Девушка моей мечты». В главной роли: Марика Рекк. Производство – Германия, студия «УФА». Берлин, 1943 год… Краткое содержание картины: Молодые инженеры оказываются в снежных горах и в одном сельском домике встречают прелестную незнакомку…

«Сестра его дворецкого». Американский художественный фильм. В главной роли: Дина Дурбан. – «Вот это уже попристойнее. А то смотрит дедушка всякую пакость»… – подумала она.

«Серенада солнечной долины». Новый американский фильм. В главной роли: Соня Хени и Джон Пейн. Музыку в фильме исполняет джаз-оркестр под управлением Глена Миллера. Производство студии «Фокс ХХ век», 1944 год. – «Вот, вот что мне нужно на сегодня», – решила Марыся и нажала на звонок.

Следующие три часа промчались под задорную «Чучу» уже на всех парах…

Хозяин в этот день приехал из Кремля не рано. Был раздражен и за что-то зло облаял матами Ивана. Долго снимал в передней шубу, потом возился с калошами. Наорал на горничную, за то, что тапки не согрела у камина. Потом в прихожей – зонты ли, трости – упали, покатились с грохотом по полу, и горничная кинулась их собирать… Наконец, явился – усталый, жалкий и больной. Содрал пиджак и бросил на диван со злобой. Потом ослабил узел дурацкого «горохового» галстука. И не здороваясь со своей молодой, прошел в белую столовую на первом. Нажал на звонок. Заказал буфетчику ужин и стал ждать, вглядываясь в черные, страшные деревья в саду, на которых налип мокрый снег.

– Не люблю оттепель, – сказал Лаврентий Павлович. – Вот, Илья Григорьевич – тот любит. А я-то нет… Грязно. Да и слякотно… Вот, только полчаса назад говорил с ним, c Эренбургом, в редакции газеты «Правда». Сейчас поехал в Переделкино. Вернее, его повезли… Будет там писать… Они удумали все вместе… Насчет этих «врачей-вредителей». Он, Фадеев с Фединым и даже, вроде, Катаев. Пастернак пока согласия не дал. Хитрит, «попутчик». Не хочет поддержать Союз писателей так сразу. Темнит… А что темнить? Дел-то всего, что одобрить… Одним письмом больше, одним меньше, дело привычное. От самого Максима началось. Нескоро кончится… А этот – нивкакую… «Не ясно! – говорит Борис. – Пока никого не судили – мне не ясно! Вдруг еще ошибка. Что тогда?..» – Хитрый. Опытный он… Впрочем, Осипа он тогда, все равно, не спас… Впрочем… – поднял тяжелый взгляд затравленного зверя на Марысю. – Ты, дура, ничего не понимаешь… Ведь «да»?.. Скажи... – стал он обнимать и целовать в грудь и в губы подсевшую к нему Марысю. – Дура, дурочка моя, хорошая... – шептал ей Берия на ушко, и от сердца у него немного отлегло. – Вот, поэтов ты любишь? – спросил ее Лаврентий Павлович.

– Люблю… честно-благородно, – призналась Марыся.

– И Пушкина любишь? Ведь «да»? – придуряясь, спросил ее Лаврентий, запустив свою большую лапу под полу легкого халата. – А ты знаешь, что у Пушкина были рабы? И у Лермонтова были? Про рабов-то как? Знаешь?

– Зна-а-аю! – зарделась Марыся.

– А скажи еще, он – культура, или нет, этот самый Пушкин?

– Да-а… Куль-ту-ура, – выдавила из перекошенного рта, чувствуя уже,

как нега подступает к ней.

– Хорошо! – продолжал Лаврентий допрос. – А Пушкин – Россия, или нет? Вот я слышал, будто Достоевский болтал, что он-де «солнце», или что-то в этом роде? Правда или нет? Отвечай, проказница!

– Пра-правда!

– Так, значит, у Пушкина – рабы! И все же он – Россия, культура и «солнце», и черт те что, и с боку бантик! – рассвирипел неожиданно и повалил ее на спину. Разодрал полы халата жадными руками и придавил Марысю, приговаривая:

– У него – рабы! И у нас – рабы!.. У него – рабы! И у нас – рабы!.. У него – рабы! И у нас – рабы!.. Он – Россия! И мы – Россия! Он и мы! Он и мы! Он… Он… Он… И мы… Мы… Мы…

– Мы-ы… – стонала бедная двадцатипятилетняя красавица-брюнетка, член экипажа корабля «Альфа-Бета-Икс», которая без разрешения руководства операцией самовольно отключила видеосигнал трансляции, оставив для контроля только аудиоряд, отсылавший на борт отчеты в электронной форме каждые восемь часов.

– Боюсь я… Одного боюсь, что ничего не получится. Не получится – уж точно всем придет конец. Самый полный, – сказал Лаврентий, отдышавшись. Потом сел на кровать, свесил старые, больные ноги в сафьяновых тапках. За окном вставало серенькое утро февраля. И на садик летел мокрый снег.

– Что смотришь? – проворчал старик. – Снова, снова какая непогодь… Собираться надо. Дела, дела сегодня у меня. Надо срочно ехать в Кремль. Сам Хозяин вызывает. Ох, боюсь. Боюсь. Боюсь… – передернул он плечами, проковылял до стула. И стал неловко одеваться.

– А я ведь все твои делишки знаю! – неожиданно сказала девчонка Лаврентию.

Тот на минуту замер. Насторожился. Оглянулся боязливо и спросил еле слышно свистящим шепотом:

– Какие делишки еще? Что за такие «делишки»?

– А такие делишки, что ты задумал Иосифа Виссарионовича извести со свету! – отвечала Марыся.

Лаврентий дернулся всем телом. И присел, как гончая перед прыжком.

– Кто? Кто тебе сказал, засранка? – выдавил он и пошел на нее. – Удушу гадюку! – зашипел товарищ Берия и потянулся, намереваясь вцепиться девке в горло, но в тот же момент на него обрушился удар каратэ такой силы, что старый шут, держась одной рукой за яйца, другой прикрывая разбитое лицо с разлетевшимся вдребезги серебряным пенсне, рухнул на персидский ковер. Зарылся перекошенною от боли мордой в ворс и бессильно завыл.

«МГБ раскусило. Значит, его люди уже, наверняка, сидят во внутренней тюрьме на Лубянке и прямо сейчас дают признательные… Ничего не состоится. И все-таки будет война. Вот, эти двадцать… нет, сорок бомб на города Союза ССР… упадут, непременно! Они – на нас! А мы – на них! Тогда всему конец! Конец и Пушкину! И Пастернаку! И проклятому Усу (не отсидится он в новейшем бункере и не уедет дальше Химок на метро номер два. А скорее всего, он вообще никуда не уедет…). Конец Москве и Варшаве! Парижу и Лондону! Берлину Западному и Берлину Восточному! И Пекину конец! И Пхеньяну! И Сеулу! Токио и Мельбурну! Нью-Йорку и Сан-Франциско. Рио-де-Жанейро и Сантьяго-де-Куба! Словом, прощай, человечество!»

Лаврентий выл, заливая дорогущий ковер слезами бессилия и злобы… Но тут Марыся встала и протянула ему мелкий предмет, похожий на радио.

– Шамиль Басаев… А, Шамиль Басаев… – послышался из малюсенького ящичка мужской упрямый, грубый баритон и какая-то странная, пиликающая музыка.

– Нажмите кнопку вон там, справа… Да… вверху… Правильно, все правильно, Лаврентий Павлович… Это, где зеленая трубка телефонная… – подбодрила Лаврентия Марыся.

Он… зажмурился… И нажал на эту кнопочку…И зажмурившись, все ждал. И ждал. И ждал, когда, наконец, он разлетится в дым. Но… взрыва… не было!

– Говорите! Говорите – же, наконец! – шепнула она, склонившись над поверженным и полумертвым от ужаса старцем.

– Говорите… Говорите… Дорогой Лаврентий Павлович, не бойтесь… Мы ваши друзья и пришли помочь. Доверьтесь же нам, – послышался из трубки настойчивый и спокойный голос капитана ФСБ РФ Сафронова Михаила Юсуфовича.

– Да… Я вас слушаю, товарищ… – выдавил, еле шевеля ставшим непослушным и почти деревянным языком, Лаврентий Павлович.

КОКТЕЙЛЬ-ХОЛЛ И ЮГОСЛАВЫ

В этот хмурый февральский вечер огромные желтые окна, за которыми ослепительные плоскости витрин презентовали груды сосисок, колбас и окороков, где эверестами громоздились банки с «крабом тихоокеанским», и мельничными жерновами высились сыры, светились особенно приветливо. По крайней мере, в магазин запускали всех желающих. С открытия в десять, до закрытия в семь. С перерывом на обед, конечно. Что был назначен строго с двух – до трех. Так что, несмотря на высокие цены, народ на улице Горького в Москве всегда имел местечко, куда зайти погреться в зимний день или вечер. На товары поглазеть. Все равно, что на выставке…

За чистыми прилавками на фоне изобилия всего привычно и обычно скучали продавцы в халатах цвета первого снега. Это на базарных торгашей публика гундела, что халаты-де у них грязные, да и «свинарник» под ногами развели. Ну, и тому подобное… В магазинах в те года такого не бывало. Никогда! И вообще-то магазины эти считались у народа и, особенно, у высокого начальства чем-то вроде филиала выставки – ВДНХ.

Привычно у дверей висели в рамочке никем и никогда не читанные – «Правила советской торговли», в отдельном ящичечке подле была воткнута конторская книжонка с заголовком на серой картонной обложке: «Книга жалоб и предложений», с привязанным к корешку огрызочком карандаша. И в кружевной наколке на волосах привычно скучала и читала «Красное и черное» Стендаля молоденькая девушка-кассир.

Восьмиэтажные громады архитектора Аркадия Мордвинова стояли крепостной стеной, и по периметру нижние этажи неприветливых зданий щетинились суровым гранитом, и только стеклянные прорези окон-витрин смягчали картину. Под светящимися вывесками – ресторан «София» – «Тюль» – «ТЭЖЭ» – «СЫРЫ» – «Дружба»- книги и даже «Русская изба» – сновали толпы небогато одетых советских людей, особенную категорию которых составляли так называемые «гости советской столицы» (в Гражданскую их звали попросту «мешочники» и без долгих разговоров выводили «в расход»…). Наезжали на Москву из недалеких городов – из Ярославля, Владимира, из Вологды. Хотя, случалось, прибывали из Казани или даже из Томска. Благо у городских паспортишки были. А вот у колхозников... Такой возможности деревенский народ пока что не имел... А тем временем, жизнь столичная катила между оконно-зеркальными и арочными стенами больших домов – мимо фонарей со звездами на тумбах и белыми шарами наверху, мимо урн чугунных, дощатых киосков «ТАБАК» и «ГАЗЕТЫ», мимо светофоров и знаков дорожного движения, принятых во времена товарища Ежова, мимо полосатых будок постовых и самих постовых в ослепительных френчах, мимо телефонных красно-белых будок, синеньких почтовых ящиков с нашлепнутым на них гербом с колосьями и шаром. И мимо баб с пирожками горячими и с лотками «ВОДЫ И СИТРО»... Ситро наливали из стеклянных конусов в мытый на специальной кругленькой подставочке, сколотый немного по краям, но прочный граненый стакан (мечту алкоголика!). А еще – мимо гражданок с заманчивыми металлическими ящиками с грубо намалеванным на них пингвином, то есть, с лучшим на белом свете «микояновским» славным пломбиром и другим мороженым...

Гудящая в клаксон (так было принято тогда), шуршащая по серому асфальту шинами, нескончаемая кавалькада лупоглазых, тупоносых автобусов (чьи деревянные оконца напомнили скорее парники на даче, чем достижения автостроения), заодно с длинными автомобилями ЗИС-110 (которые были не только «членовозами» у чиновников министерств, но и «скорой помощью», и даже выполняли роль «маршрутного такси») создавала шумовой фон столицы. Юные красавицы – «Победы» ГАЗ-М20В, с оскалом хромированных радиаторных решеток, с составным, перепончатым ветровым стеклышком, по утрам сбирались в буйные стада на традиционной стоянке, как раз напротив Моссовета, которую власти города грозились куда-нибудь передвинуть, потому как взбрело в голову поставить там огромный конный памятник в честь основателя столицы Юрия Долгорукого. Среди новейших машин сновала техника попроще. Черного, серого и зелено-травяного (маскировочного!) цвета многочисленные ГАЗы различных министерств и ведомств, ГАЗ-М1 и ГАЗ-11-73 – любимицы директоров и главных инженеров. И немногие еще персональные авто богатых граждан. Они, как и шикарная «Победа», были невероятной, сказочной роскошью.

Заплывал порой в московскую автотолпу и неказистый КИМ-10-50. Сновали мелкие автобусики ГАЗ-05-193 с деревянными еще кабинами. И экзотическим, мало виданным кашалотом выплывал на московский асфальт не добитый еще в Великую войну ЗИС-101/101А… Весь этот гон автозверей разбавлялся грузовыми ГАЗами-63 и ЗИСами-151, которых пропускали через центр столицы день и ночь. Делалось это, похоже, исключительно для того, чтобы жители чутко спали и не просыпали на службу, опоздание на которую было весьма чревато (и тюрьмой, и даже лагерем)…

* * *

Итак, в февральский непогожий вечер в двери одного приметного на улице Горького в Москве заведения, над которым горела надпись из разноцветных неоновых трубок – «КОКТЕЙЛЬ-ХОЛЛ», вошел грузный человек в бобровой длиннополой шубе. На крючковатом носике у него сверкало серебристое пенсне…

Лаврентий Павлович неожиданно для себя обнаружил, что, несмотря на все старания Советского правительства, в Союзе ССР все еще бывают очереди. У самых дверей «Коктейль-холла» стояло человек тридцать (или даже больше) молодых людей с бриолиновыми коками, в легких спортивных куртаках самых яростных цветов, узких брючках и тапочках «на манной каше» и юных девушек, одетых немногим скромнее… А уж последних Лаврентий Павлович особо примечал опытным взглядом старого кавказского чекиста. Никаких тебе дурацких кос и формы школьной, траурной. А то, ходят, как монашки… А у этих стрижечки – «венгерки», косыночки цветного газа. Короткие шубки, из-под которых выглядывали клетчатые юбки до колена. И все это завершалось капроновыми чулочками телесного цвета и «лодочками» из братской Польши, так что барышням приходилось притопывать для согрева бедных своих ног … Вот здорово! Эка красота! – подумал Берия, на ногах которого были, все же, боты с меховыми стельками. – Наверное, все это их папочки притащили из «проклятой Германии», или откуда еще… – завертелись мысли черными гадюками... – Надо бы с народом построже быть… А то какой авторитет у страны нашей будет, когда у немцев «свистнули», а сами не умеем ни фига?..

В это самое мгновение плотно закрытая дверь отворилась, и показался старик-швейцар, поверх свитера «с оленями» у него была натянута нелепая фиолетовая ливрея с серебряными кругленькими пуговицами... Огромной ручищей старик приоткрыл заветню дверь, и из заведения выпорхнула парочка. Толпища в тридцать человек загалдела радостно и поперла напролом.

– Только два свободных места! А ну, уймитесь вы, стиляги чертовы! – по-боевому и задиристо заорал седой швейцар. – А то милицию сейчас же позову!

– Не надо звать милицию, товарищ! Милиция у нас всегда на месте, и всегда – на чеку! – не растерялся Лаврентий Павлович, тыча в нос швейцару свое старое (уже давно просроченное!) служебное удостоверение – «НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР», со «скромной» должностью – «нарком».

Швейцар взглянул на книжечку и встал перед Лаврентием по стойке смирно, колесом выпячивая грудь (с рогатыми оленями и чукчами на санках!), бодро вскинул руку к голове и… задохнулся от волнения. – Ба… ба… ба… – только и мог выговорить.

– Руку к пустой-то голове не прикладывают… – мило пошутил товарищ маршал, неспешно проходя в распахнутые настежь перед ним двери, не отказав себе в удовольствии дернуть старика за бороду. И не из любви к садизму (он же не Колька Ежов!), Лаврентию Павловичу было интересно – настоящая ли у старичины бороденка?.. Лаврентий давно (до войны еще) услышал, что все швейцары в Москве и вообще в Союзе ССР носят бороды ненастоящие. Приклеивают их, ну, как актеры на театре. А после работы – снимают их и оставляют в личном ящике…

Борода у старца оказалась настоящей, и товарищ Берия прошелся походкой рыцаря – победителя драконов, любимца прекрасных дам, и римского легионера-триумфатора, прямиком от гардеробной стойки, мимо кадки с низкорослой, разлапистой пальмой, в зеленоватый полусвет ресторанного зала, где сидела за небогато накрытыми столами публика из местных завсегдатаев, то есть, все те же юноши с коками в упрямых волосах и обезьянами на галстуках и стриженные девицы, чьи ярко-красные, накрашенные губы и дешевенькая бижутерия из стран «народной демократии », а уж тем более телесные чулки (и с шовчиком!) лишали товарища наркома излишней (в его нынешней, конкретной ситуации) и уже ненужной твердокаменности…

– «Хоть маскирую и хитро, не спрячу подлое нутро!» – зашипела ему в уши идеологический и идиотический – особенно сейчас – кукрыниксовский шаблон, содранный с поганого плакатика – гадюка-мысль. Короче, его, беднягу, снова распирало… Через минуту на небольшую ресторанную эстраду жизнерадостной толпой высыпали пареньки, одетые в добротные костюмы. В руках они держали духовые инструменты. Насколько понимал товарищ Берия – два саксофона и две духовые трубы, а еще «чувак» (так они друг друга называли) с контрабасом. А один уселся за роялем. И еще – за барабанной установкой.

– Добрый вечер, дорогие товарищи! В начале нашего вечера мы исполняем песню советского композитора… на слова поэта… – сначала тихонько и даже боязливо начал парень, и завопил вдруг что было мочи. – Итак, песня «Дорогие мои москвичи!» – И гром аплодисментов.

– «Жарь!» – и – «Жги, чувак, во всю железку!» – потопил его голос радостный и громкий крик.

Затихает Москва, та-ра-ра…

Стали синими дали.

Ярче светят кремлевских рубинов лучи… тра-ра-ра-ра…

День прошел стороной.

Вы, наверно, устали,

Дорогие мои москвичи?

И публика пустилась танцевать, толкая бывшего наркома НКВД, а ныне заместителя Предсовмина Союза ССР, маршала Советского Союза и Героя Социалистического Труда, а еще и твердокаменного и многолетнего члена (не подумайте ничего такого!) ЦК и члена Политбюро (а когда-то Президиума) ЦК КПСС Берия Лаврентия Павловича…

Синей дымкой окутаны стройные зданья, тра-та-та-та…

Ярче блещут кремлевских рубинов лучи.

День прошел стороной.

Скоро ночь, до свиданья,

Дорогие мои москвичи!

– «Да, ночь-то, и верно, завсегда хорошо… Ежели еще с бабами…» – нехорошие мысли продолжали копошиться. Лаврентий уже приземлил свою широкую задницу за аккуратный столик, покрытый крахмальною скатерткой. «Все бабы… Бабы… Бабы… У, шалавы чертовы! Погубят и, ей-богу, уже ясно, ясно, что погубят они меня…» – со злобой и горькой тоской думал Берия, глядя мутными, больными и усталыми глазами через посеребренное пенсне на вытанцовывающие пары. Мимо летели в модном танце «буги-вуги» эти самые… – «Как же их там?.. – «чуваки» и «чувихи »? Так, что ли?» – вспомнил Берия и с тоскою косился из-за стекол на эти… густо накрашенные губы… на подолы расклешенных юбок… на газовые невесомые косынки (украденные отцами и братьями этих девушек у фашистского врага!)…

– «Вот так и сходят с ума… Умру, а народ про меня потом «такое» порасскажет! Да еще половину наврут… И буду я в истории торчать в строю позорном. Сперва Калигула… Потом еще Нерон… Потом царь Грозный Иван (мать его!..), в обнимку со своим Малютой – Оком (бл...ским, ну, а может, Государевым). После Генрих Четвертый… Ну, немного с боку – Макиавелли. И кардинал Решелье. Опять же – Оливер Кромвель… Робеспьер Максимилиан (упокой, Господь, его душеньку!)… Хотя, последние до баб были как-то… без маньячного горения… Ну, а потом уже все наши будут. Все большевики. Матрос Дыбенко. И Александра Коллонтай… – кошелка этакая… – ругнул посла Союза ССР в королевстве хитрых-мирных шведов Берия. – Все члены, так сказать, ЦК, Политбюро (а ранее просто Президиума)… Один жену убил. А двое просто посадили. Один, с козлиною

бородкой, «президент», жопа он трамвайная… Второй «Пакт» с немцами соорудил. Скрябин чертов. Хоть Скрябин он… а играть ни хрена не умеет. Не то, что эти «чуваки». И вообще «музон» у этих – «ништяк в натуре», как говорит Марыся»… И он поморщился, словно от нестерпимой боли.

– «А все же, я ее люблю, засранку…» – пронеслась еще мысль. И исчезла совсем. И навеки.

* * *

Подбежавший расторопно официант протянул меню с надписью: «РАЗБЛЮДОВКА». Берия прочел нелепейшее слово и поморщился: «Далеко же тут зашла борьба с космополитизмом… – с тоской подумал он.

– Такого слова здоровый человек, пожалуй, не придумает. Впрочем, все у нас так. Заставь дурня Богу молиться, он и лоб разобьет»…

– А что товарищ будет пить? – спросил официант после того, как Лаврентий заказал себе омлет из одного яйца, и черный кофе с сахаром, и мороженое «Микояновский пломбир со сливками».

– А это обязательно, товарищ? – спросил его Лаврентий Павлович и грозно посмотрел на паренька поверх пенсне.

Паренек стал мямлить про «ресторан», а заместитель Предсовмина читать «разблюдовку»:

– Кубинский ром… «Цинандали»… «Мукузани»… «Хванчкара»… Ну, это и ежу понятно. А это что еще за хрень? Что за «дринки» такие? Что за чертовня? Не можете писать по-русски – «пойло»? Проявляете тут, в вашем, c позволения сказать, «Коктейль-холле» – буржуазный и насквозь гнилой, безродный космополитизм?.. Не уважаете Великую Победу, сукины коты!.. Да я… да я вас научу любить Россию-родину…

– Это… извините, собственно и есть «коктейли», – промямлил паренек. – К примеру, «дайкири без сахара» и есть, с позволения сказать, «коктейль »… или, как говорят у нас, просто «кок»… – стал объяснять парнишка ресторанные премудрости.

– Теперь мне все понятно… – проворчал Лаврентий Павлович, но уже благодушно. – Придумали тоже… «кок»! Да схватить бы вас за ваши «коки», да обкорнать под полный нуль к такой-то бабушке… Ишь, крысы ресторанные… Простых трудящихся «коками» и «хренококами» дурить… А неси-ка, любезный, «Хванчкары». Бутылочки так… две. И бутылку «Цинидали» тоже. У меня сегодня, братец, очень трудный день. И… – замялся Лаврентий Павлович, – страшно и сказать – может, он даже… уже последний…

Ему скоро все принесли…

– На святое я дело иду. Или на погибель верную… – говорил он пареньку, подзывая «любезного трактирного» снова и снова. А потом, искоса взглянув на стрелочки золотых наручных часиков «Ракета» (подарок от НИИ номер восемьдесят восемь), вытащил пачечку из бумажника и крикнул музыкантам: «Давайте, жарьте, чуваки, эту самую – мою любимую!..

Ну, мою самую любимую песню... Ну, вот… «Затихает Москва, стали синими дали»…– громко и фальшиво напел товарищ Берия.

«Дорогие мои москвичи!» – потонул его пьяный голос в рокоте молодой джаз-банды.

И снова стихла чудная мелодия, и пары расселись по своим местам. А страшные шпионы и враги, диверсанты от Иосипа Броз Тито – «иуды», и «грязной собаки», и прочие нехорошие личности (как искренне считали многие в Союзе ССР) в «Коктейль-холл» так и не явились.

– А сейчас… – закричал парнишка в микрофон, – по многочисленным просьбам трудящихся, а так же по заявкам наших слушателей исполняется популярнейшая джаз-пародия «Вопли Уолл-Стрита»…

И громовые овации и крики огласили ресторанный зал: «Жарьте!» – «Жгите, чуваки!» – «Даешь «Чучу»! – «Чучу» даешь…»

– «Не хуже, чем на сессии Верховного Совета, разоряются…» – затуманенными «Хванчкарой» мозгами заворочал заместитель Предсовмина Союза ССР Лаврентий Павлович Берия.

Чу-ча! Чу-ру-да! Чу-ча!

Чу-ча! Чу-ру-да! Чу-ча!

Вот она – Америка, и нет порядка там.

Все американцы ходят вверх ногам…

Ходят по Бродвею и на «герлс» глазеют,

Ходят по Бродвею и жуют «чиунгам»…

Гангстеры в автомобилях тоже ездят тут.

Если попадешься, то тебе – капут…

Грабят, убивают, «Чучу» напевают.

Вот какую дрянь они поют…

– «А… хорошая песня… – подумал уже пьяненький Берия. – И главное, такая… идеологически выдержанная…» – зашипела ему в ухо очередная мысль-змейка…

Но не успел он сформулировать комплимент модной в заведении песенке, как возле столика, за которым мирно отдыхал Герой Социалистического Труда, появились трое. Несомненно, это были они. Югославы. Безжалостные диверсанты, подосланные в нашу счастливую страну кровожадным тираном Иосипом Броз Тито. Никого не опасаясь, они обступили столик товарища Берия со всех сторон (которых было только три, потому как стол Лаврентия стоял у стены). А потом вальяжно подсели, взяв его в своеобразные «тиски» (а может, «клещи» – отличия одного от другого Берия не знал, но чувствовал себя… хреново).

– Итак, давайте для начала познакомимся… – протянул огромную ручищу седоватый здоровяк. – Товарищ Джонотан Картерович. А это, – махнул он в сторону еще двоих, – товарищи Лиманович и Сафронович…

– Михайло Сафронович… – вставил второй, такой же здоровячок. Третий парень, помоложе, какой-то необычный… и раскосый, в свою очередь кивнул Лаврентию и протянул сухонькую, узковатую ладонь.

– Мы рады видеть вас, многоуважаемый Лаврентий Павлович, – продолжил Михайло Сафронович. – Это хорошо, что вы пришли сюда, один и без охраны… – на чисто русском языке вел он разговор. – Впрочем… на сегодня вам не остается больше ничего. Вы у нас фактически в руках. И мы очень надеемся, что ваши дальнейшие действия не станут выходить за рамки здравого смысла, а также взаимных интересов.

– А почему я должен вам доверять? – выдавил Лаврентий.

– А разве имеется какая-то альтернатива? – спросил его Сафронович. – Эй, официант! Еще бутылку «Хванчкары». И две… Нет, три – «Цинандали»! И побыстрее… быстрей! – приказал он подбежавшему парню.

– Мы знаем, что у вас на Кавказе так принято… угощать друзей. И радоваться жизни… – хлопнул он по спине товарища Берия. – Да не горбитесь! Не жмитесь! Мы все – простые парни – партизаны товарища Иосипа Тито, храни Бог его душу и тело! – сказал Михайло и широко, по-православному перекрестился.

– А вы что же… неужто в Бога … веруете? – осторожно спросил Берия.

– А то, как же! – затрубил ему Михайло в уши. – Мы, сербы, всегда… Впрочем, как и грузины – православные. А эти… – показал он на Джонотана и Лимановича, – хорват – католик, а босниец – мусульманской веры.

– Да, я хорват! – заявил из-за стола Картерович, нагло опрокидывая в рот очередную рюмку, – так же, как и сам товарищ Тито, наш учитель, и отец, и «друже» всех-всех югославских народов.

– М-да… – Лаврентий взглянул нехорошо на Лимановича. – И этот – тоже югослав? – спросил он как-то недоверчиво.

– А то! – подтвердил охотно товарищ Лиманович и широко улыбнулся Лаврентию. – Вы, конечно, смущены моей азиатской внешностью? Тут нет никакой загадки! Босния на протяжении столетий была под игом турок-османов. Турки насаждали свою веру в Боснии, но это еще не все… Янычары доходили до Китая, откуда увозили жен и невольниц. У тех рождались сыновья, которые тоже становились янычарами... Враг из Боснии ушел, а вера старая, турецкая осталась. И не только она… – ткнул себя в грудь Лиманович и растянул широкую улыбку. – Только не надо с нами шутить, – отвернул он, как бы невзначай, пиджачную полу, показав висящие в подмышечной петле небольшой револьвер в портупее и аккуратненький кинжальчик в ладных ножнах. – Иные янычары, в стародавние годы, даже до Японии добирались. И не раз. Не раз… Так что, в нашей Боснии имеются потомки самураев… – негромко, но весьма уверенно говорил Лиманович. – Чик, и… готово… – прочертил ребром ладони в области шеи суровый босниец. Лаврентий заерзал на стуле и закосил глазом по сторонам. Было ясно, что бежать некуда. Похоже, что кровавые агенты, подосланные в СССР, и в самом деле, знали свое дело.

– Да вы не бойтесь нас, товарищ Берия! – хлопнул его снова по хребту Сафронович. – Лиманович так шутит. Золотой наш парень, партизанский!..

Вот, помню, раз в горах наскочили мы на целую немецкую колонну.

Ну, мы их и резали тогда! И резали! И резали…

– Это вы их резали… – встрял, добродушно растянув в улыбке рот, Джонотан Картерович. – А мы – хорваты – их душили! И душили! И душили! По-нашему, по-титовски, душили мы врага!

– Правильно! А что его жалеть?! – заявил Лиманович, выпил рюмку и взглянул на маршала узким азиатским глазом. – Смерть фашистским оккупантам, и привет! Мы их в родную нашу «матку-Боснию» не звали!..

– А вы как втроем прошли в «Коктейль-холл»? Там, вроде, эта… очередь… – припомнил заместитель Предсовмина забытое словцо.

– Прошли партизанскими тропами. Как ходили когда-то в боснийских горах… – ухмыльнулся товарищ Лиманович и скосил на Берию глаз.

– Мы… известно… Мы люди свои… У меня, к примеру, есть пропуск… – захвастал уже принявший на грудь краснорожий Джонотан Картерович.

– А вот вы как пробились в заведение без боя?

– У меня… – сказал Лаврентий таинственно, – книжечка есть специальная. Что я – нарком эНКэВэДэ, – извлек он из кармана и развернул перед носом югославских партизан просроченное удостоверение.

– Ну, и зря… – процедил со смешочком Картерович. – Могли бы просто сунуть старикашке тридцатку в лапочку. И все дела…

– Что вы, товарищи, такое говорите! – искренне возмутился Берия. – Да при мне… – вспыхнул от гнева, – восстановили все нормы социалистической законности. И вообще, при мне порядок был. Не то, что сейчас…

– Да, да, товарищ Берия… Мы тоже слышали… А все-таки вы – «бяка»! Ведь признайтесь, что «бяка»!.. – скривился Михайло Сафронович.

– Да, «бяка», «бяка»… – согласился с Сафроновичем Берия. – Я не желаю спорить о незначительных деталях биографии… – Ну, не совсем детали… – пробурчал Михайло. – Как говорим мы, сербы: «Видно пана по халяве...». Или спросим еще и так: «Как возможно доверять тому, кто вечно все врет, и врет, и врет? Ведь согласитесь, уважаемый Лаврентий Павлович, это не ксива. Это, извиняемся за югославское крепкое слово, абсолютное… и наглое… вранье. Удостоверение у вас давным-давно просрочено. А последняя в нем запись – за давний сорок пятый – наш и ваш победный – год!.. Ай-ай-ай!.. – покачал Сафронович башкой с укоризной. – Нехорошо! Нехорошо… – повторял товарищ Сафронович.

Неожиданно Берии и в самом деле стало стыдно. «Да, нехорош-ш-шо… как-то, Лаврентий…» – зашипела мысль-змея. – «Пошла… Пошла, проклятая, прочь…» – прогонял он ее. Но черная гадина все шипела. И не желала уползать.

– За такие, недостойные Героя Труда и Маршала Советского Союза, мелкие делишки, потомки вас станут величать «авантюристом… пролезшим в стройные ряды»… – нагло хохотнул ему в лицо товарищ Джонотан Картерович.

– Да побойтесь Бога, господа… Вернее, простите, товарищи! Я, в сравнении с другой партийной сволочью, в Союзе нашем – сама голубиная невинность. Да, перед войной поляков-офицеров поубивал… А в войну заградотрядами своих (напару с Мехлисом из СМЕРШа) гнал под огонь фрицевский … Ну, татар выселял из Крыма – было такое дело… Карачаевцев, чеченцев, ингушей, калмыков… и прочих греков. Всего, пожалуй, не упомнишь… Да, морил по лагерям. Не отрицаю… Даже, вот, и академика Вавилова… И того извел, извините, лично я… В рудниках урановых заставлял зэ-ка работать голыми руками… Все это абсолютнейшая правда. В этом только я и грешен! И признаю!.. Зато, – распалился от вина товарищ Зампред, – как этот негодяй и извращенец Ежов, никого не бил по голове бутылкой. И горящие цигарки в жопу на допросах не совал… А что до баб… – выпятил Лаврентий Павлович животик, – пусть камень бросит ровно тот товарищ, кто без греха… Нет его на свете… Нет того товарища… Не бывает такого в природе. Я знаю – еще, когда был маленький, в церковно-приходской школе учился… хорошо учился.

– Интересный у нас разговор получается, дорогой товарищ. – Усмехнулся кривовато Сафронович. – Выходит, все в дерьме, а один – весь в чистом-белом?.. И как же вы пришли к задумке одного усатого дядю убить? Кстати, товарищ Тито того же хочет. Уж больно обиделся он на «собаку»…

– А чего тут думать… – заерзал заместитель Предсовмина. – Дядя тот слишком борзый стал… Все ему не этак. И не так. И жизнью дядя недоволен… Уж не скажет, как прежде: «Поезжай, Лаврентий, в Большой театрик да привези нам на дачу балерин. И получше! А то притащишь вечно «селедок»! Во-первых, ущипнуть их не за что. А во-вторых, у нас так не положено, в Союзе ССР, чтобы баба было слишком тонкой! Это в странах капитала вечный голод и недоедание наблюдаются. В Германии, при Гитлере, вообще, – говорил он мне тогда, – пролетарии едят исключительно одни картофельные шкурки. Так что, скоро они восстанут с небывалой революцией!.. А у нас бабец должен быть в теле!

– И привозили баб этих, из театра?.. – заинтересованно спросил уже хмельной товарищ Джонотан Картерович.

– А то, как же! Ему, бесу, как отказать?! – заулыбался Берия. – И не только ему. И другим товарищам перепадало, так сказать. Да я, почитай, все ЦК этим «добром» перед войной снабжал…

– И как вы его... того? – спрашивали Берию шпионы.

– А чего там мудрить? – расхрабрился, наконец, Ларентий. – Дело привычное. Ледорубом тут, конечно, махать несподручно. Зато «Меркульчик» есть у меня… И «Кобульчик» тоже есть… И доктор знакомый тоже есть. Врач специальный имеется!.. А фамилия его… это… Комаровский… Или, все же… Броневицкий?.. Нет, точно Комаровский! Пан Йозеф Комаровский из Лемберга, сто чертей его дери… Он один народу перетравил… Короче, не представляете, какой это золотых рук мастер. Настоящий рыцарь революции… – «Ой, что я говорю такое»… – испугался про себя

Лаврентий, но его уже несло.

– А девушка … девушка эта откуда, все же, будет? – спросил у троицы шпионов товарищ Берия тогда, когда товарищи из бывшей братской Югославии волочили его, в совершенно безобразном виде, мимо низкорослой разлапистой пальмы и картины «Три богатыря». Седой швейцар, стоя перед зеркалом при входе, набрасывал ему на плечи бобровую тяжкую шубу и все пытался нахлобучить шляпу на плешивую башку кавказского товарища.

– Кто?.. – спросил с недоумением Михайло. – А… Марыська… – вспомнил он имя своего секретного сотрудника. – Эта из «Моссада» будет… Ходила под командою Моше Даяна… Не раз участвовала в спецрейдах войск «Цахал» по базам федаинов в Иордании.

– И в Египте тоже… – скромно добавил Лиманович. – Отличается в организации «Моссад» особым фанатизмом и безжалостностью к врагам трудового народа…

– А вообще, довольно славная девчонка, – противно захихикал Сафронович. – Пусть еще немного поживет в вашем доме… Извините, в «Доме приемов», конечно. Не хотели мы вас стеснять, но теперь это в ваших собственных интересах. Да и не скучно будет одному… Хотя, ночами уже… ни-ни…

И внутри у Берия Лаврентия Павловича все похолодело. И… опало как-то… И даже неприятно съежилось.

e-max.it: your social media marketing partner

Добавить комментарий

Уважаемый читатель!
При конкурсном голосовании просим оценить текст, поставив оценку от 0 до 10 (только целое число) с обоснованием этой оценки.

Помним: 0 — 2: работа слабая, не соответствует теме, идея не заявлена или не раскрыта, герои картонные, сюжета нет;
3 — 4: работа, требующая серьезной правки, достаточно ошибок, имеет значительные недочеты в раскрытии темы, идеи, героев, в построении рассказа;
5 — 6: работа средняя, есть ошибки, есть, что править, но виден потенциал;
7 — 8: хорошая интересная работа, тема и идея достаточно раскрыты, в сюжете нет значительных перекосов, ошибки и недочеты легко устранимы;
9 — 10: отличная работа по всем критериям, могут быть незначительные ошибки, недочеты

Комментарии   

 
# Fitomorfolog_t 27.02.2017 13:26
Добрый день!
Ма-аленький тапочек. Александр Моисеевич Городницкий свою песню "Снег" написал в 1958, а Лаврентий Павлович Берия расстрелян был в 1953 - следовательно, слушать её не мог. Интересно, это сознательный сдвиг по времени, или что-то ещё? Из отрывка трудно понять, насколько альтернативна и альтернативна ли вообще описываемая реальность ))
Ответить | Ответить с цитатой | Цитировать
 

Личный кабинет



Вы не авторизованы.

Поиск

trout rvmptrout rvmp

Новое на форуме

  • Нет сообщений для показа