***

В школе его дразнили Совушкой – за «птичью» фамилию, за мирный, тихий нрав и робко светящееся изнутри круглое лицо. Схожесть с совой ему придавали и большие, почти что бесцветные глаза навыкате, и веселый беспорядок курчавых волос.

По окончании школы лицо вытянулось и заострилось, глаза точно подернулись мутной пленочкой, и прозвище само собой отлипло. В институте его звали просто: «Жень, дай лекции, а? Женька, ты идешь с нами? Соловушкин! – ой, или как там тебя?»

А после лекций, после практики, когда ему выделили рабочее место и повесили скромную табличку на дверь, его не звали иначе, чем: «Доброе утро, Евгений Васильевич!», и сам он подписывался по-официальному скупо и скоро: «Спевушкин Е.В.».

Узнай он, что вся его биография уместилась на нескольких строчках, непременно бы расстроился: как могла его жизнь – такая полная, такая насыщенная событиями – занять так мало места? И, может быть, тогда он бы начал придумывать все новые и новые приключения, которым довелось с ним случиться, новые казусы и невзгоды, которые перенес с высоко поднятой головой, любовные метания, глубоко зароненные в душу и спустя года услаждавшие память... Может быть.

Но Евгению Васильевичу не суждено было это узнать. Никто бы не занялся жизнеописанием скучного логопеда из детской больницы по соседству, а взяться самому – и мысли не приходило. Да и что тут напишешь? Все те вкусности и интересности, которые он представлял, ничего бы не сказали неподготовленному читателю, и на деле все свелось бы к банальному: родился, учился, работал. А так отзываться о своей жизни Спевушкин не позволил бы даже себе! Поэтому он ограничивался короткими мысленными ремарками и по-всякому разукрашивал серую повседневность.

Вот и мы не станем вдаваться в нудные подробности – будем надеяться, что однажды скромному логопеду представится возможность сделать это за нас.

Чем бы захотел поделиться молодой врач и старый фантазер?

Может быть, мы скоро это узнаем...

***

Теплые солнечные дни сентября были только для него. И ветер в окрашенных огнем листьях. Мягкий, комнатный, забирающийся под шарф. И переставшее хмуриться небо в легких облачках и галочках перелетных птиц. Хотя не было периода хуже, чем преддверие осени, погода всегда благоволила – поднимала настроение, дарила невесомое чувство умиротворения и спокойствия после раздражающего, бело-желтого кабинета.

Да, работы бывало много, но тем приятнее казались послеобеденные часы за чашкой кофе в ближайшей забегаловке и молчаливая радость природы. Он бы ни с кем не согласился их разделить. Ведь только в это время Евгений Васильевич мог перестать быть Евгением Васильевичем, Спевушкиным Е.В.: новым членом коллектива, нерадивым съемщиком, повзрослевшим и разлюбившим сыном, вынужденным другом, горе-любовником, и быть просто Совушкой. И когда уходил этот вечно обеспокоенный, заеденный рутиной человечек, жить Совушке становилось гораздо легче. Он чувствовал себя подлинно свободным – от всех обязательств и обстоятельств – и занимался тем, что наслаждался кофе и смаковал придуманные подробности жизни окружающих.

Но сегодня ни о какой свободе не могло идти и речи, а самый прекрасный день в его жизни неумолимо катился в тартарары. Сегодня все смотрели на него, с любопытством провожали взглядами каждое движение... Все смеялись – он понимал это, – и некогда любимый напиток просто не лез в горло.

Кофе сегодня был отвратительный. А все потому, что Совушке не давали покоя аккуратно сшитые листы в чернильных строчках. Они лежали на соседнем стуле – под портфелем, чтобы не унес ветер, – но каждый раз, потянувшись с досады за кофе, Совушка невольно останавливался на них взглядом, и меленькие линейки строк злобно скалились ему в лицо. Такие аккуратненькие, такие прилизанные, что руки чесались порвать их в клочья. Но отчего-то он все не рвал и не рвал, а лишь отводил глаза, устремляясь в замкнутый мир кофейного стаканчика. А между тем стрелка переползла половину и заспешила к без четверти. Без четверти восемь, и девочка за прилавком уже считала минуты до конца рабочего дня.

Вообще, это был очень долгий и очень утомительный день. Не заладилось с самого утра: у ребят с третьего сломалась стиральная машинка, и вся вода потекла в его клетушку. А пока перекрывали краны, возились с тряпками, ведрами, подгорел завтрак, и ему пришлось по-быстрому запихать в себя пристывший к сковородке омлет и бежать со всех ног. «Это еще ничего, – думал он. – Пустяки, поем на работе». Но природа тоже решила сыграть с ним злую шутку: низко нависшее грязно-серое небо сегодня рыдало дождем, и его мерзкие холодные иголочки впивались в лицо.

Он опоздал на автобус, потратился на такси и всю дорогу до больницы слушал недовольное ворчание старого куряки:

– Что ж вы, гражданин, в самом деле... Воды-ы налили. А грязи-то сколько!.. – с сигаркой в зубах цедил водитель, сигналя и крича в перерывах: – Эй, козлина, куда лезешь! Глаза разуй!.. Весь салон измазали, вы посмотрите! А у меня обшивка новая. Натуральная кожа. Нехорошо...

Так что накинул ему за «кожаный салон» и, больно саданувшись о крышу злосчастной семерки, поспешил к знакомым белым дверям.

– Звоните нам еще! – высунувшись из окна, кричал вслед таксист.

Но все эти мелочи не способны были омрачить приподнятого настроения Спевушкина – лишь на пару мгновений проложили они задумчивую морщинку меж бровей. Его оптимизм, возбудившийся так внезапно и так пылко, перекраивал любые беды в исключительно положительные события.

В обычный день на первичном приеме не набиралось более трех-четырех человек. Но «сегодня» было особенным во всех смыслах. Не успел Евгений Васильевич скинуть мокрый плащ и продеть руки в белый больничный халат, как в дверь постучали... А потом она не закрывалась до обеденного перерыва. Роза Михайловна, его любимая «Розочка», как нежно звал он ее в мыслях, не постучалась кротко три раза и не подтолкнула в дверь, после благосклонного кивка, стриженного под горшок растерянного ребятенка. Он не слышал ее «Вот и мы к вам, доктор», «Игорьку уже лучше», произнесенного, как всегда, с тайной нежностью, и не видел чуть опущенных, присыпанных блестками век, обещавших так много... Но и это он готов был пережить. Ради вечера. Только один раз.

Все «игрульки», все чтения по слогам, все материнские увещевания, содержание которых он уже знал наизусть, растворились в мерном тиканье настенных часов. Подошла к концу нудная бумажная работа – учет занятий, речевые карты, – и теперь впереди его ждали те самые заветные листочки.

О, сколько надежд он на них возлагал! Какой восторг, азарт, благоговейный ужас испытывал, декламируя раз и навсегда врезавшиеся в память строки:

«...Играть довольно! Маски прочь! Пришла пора сказать вам откровенно: притворством и обманом жизни не прожить, тогда как сердцу претят эти речи. Тогда как я несчастней всех живых, во лжи вам изливаясь бесконечной! Но обоюдоострые те иглы, что сходят с языка: вас жалят острия, укол их быстр и тонок, меня же ранят в грудь весомей и больней, от вашей отскочив и мне вернувшись с ходу. Ах, знали б вы...»

И все эти трепетные чувства осели и беспомощно забарахтались в нем (да и сам он как будто уменьшился), когда человек с блестящей лысиной покачал головой и артистичным жестом снял очки:

– Достаточно, достаточно. Можете не продолжать.

Другие, покрытые растительностью, головы тоже затряслись и зароптали. Совушка тогда запнулся, прикрыл рот и промолчал почти до окончания прослушивания. Лысый человек, от которого пахло мускатным орехом и бергамотом, таинственностью и театральной вычурностью, говорил много, долго, и Совушка глупо кивал ему, не понимая ни слова.

– Вы знаете, дорогой Спевушкин, – смотря на него, точно уличая в чем-то, говорил он, – вы прекрасно подготовили текст. За это вас можно похвалить. Если бы у нас был конкурс по считыванию с листа, вы бы, безусловно, его выиграли. Но здесь не проверка навыков чтения – это пробы на роль. Вы понимаете, что от вас требовалось?..

– Да... да, – мямлил Совушка, еле шевеля пересохшими губами.

– Раскрытия персонажа! Вы должны были преподнести нам его так, чтобы мы хором воскликнули: да, это он! это тот самый мистер Фридримоль, обворожительный друг мадемуазель Дюбуа! Это же театр... – Тут благоухающий лысый человек пропустил крепкое словечко, но Совушка и не заметил.

– Да, да.

– А вы что сделали, дорогой Спевушкин? Несомненно, вы пытались. Вы красиво прочитали. С выражением! Но ваш Фридримоль получился пустым. Он пустышка, понимаете?

Евгений Васильевич сконфузился и принялся следить, как дрожит свет на кашалотовых носах чьих-то нервно постукивающих ботинок.

– Вы читали так, будто он ловелас. Слащавыми речами он пленит неопытное сердечко, и потому громко кричит о своих муках. Торжественно так, победно кричит... – Человек засверкал гладкой, похожей на фасолину, черепушкой. – Нет, нет. Очень жаль. Вы совершенно не поняли трагизма. А мы, знаете ли, показываем трагедию человеческой души...

Совушка скривил рот в страдальческой гримасе и начал было:

– И как мне...

– Как вам быть? – отозвалась блестящая фасолина. – Ну, что ж. Смотрите, я даю вам полный текст. Там немного. Чтобы понять человека, надо представить себя на его месте, как говорится, «побыть в его шкуре». Меткое выраженьице, а?Как вам? Кхм, так вот и попробуйте хотя бы на день вообразить себя мистером Фридримолем. А завтра занесете мне листы.

Совушка ощутил шероховатую бумагу в руках. Он вроде даже сказал спасибо и попрощался с лысым человеком, на негнущихся ногах покидая царство бордовых портьер и ослепительного света. И тут произошло нечто странное: в застекленных глазах фасолины вспыхнули две маленькие искры... или, может, отсвет настольной лампы? Но три слова он расслышал ясно: «Я буду ждать».

И эти слова не выходили у него из головы.

***

В небе над крышами заворчал гром; хмурые, набухшие дождем тучи наползали отовсюду – медленно, лениво, важно... Казалось, они хотели залить весь город своей унылой серостью. Ветер хлопал брезентовыми зонтиками и время от времени таскал по улице рваные пакеты, блеклые листья.

Уныние разливалось не только в небе: на душе у Совушки было грустно и тоскливо. Надо было что-то делать – с пьесой, со словами, да вообще – решиться хоть на что-нибудь! Но он не умел принимать быстрых решений. И вот теперь эта неопределенность ворочалась внутри, затопляя его апатией и желчной раздражительностью. Может, все-таки разорвать эти листы к чертовой бабушке, а?

Сквозь слабые, тягучие мысли он слышал шум редких машин, звонкий голосок продавщицы вперемежку с лязгом кассового аппарата: «Спасибо за покупку», «приятного аппетита», и шаги мимо – закутывающихся в воротники поздних прохожих. «Приятного аппетита» всплывало редко, потому что девушка картавила, и «р» у нее выходил смешной, будто по-французски. Все это он замечал случайно, отгородившись от происходящего заслонкой невеселых переживаний. Пластиковый стаканчик давно подхватило и унесло ветром, и он сидел в полном безмолвии, один, положив ладони на стол.

– Тучи собираются... Сейчас опять на всю ночь зарядит, – неожиданно звучным басом сказал кто-то у Совушки за спиной. Он обернулся: у прилавка упаковывала сумки пухленькая женщина в легком цветастом пальто.

Продавщица, поправляя сползающую набок шапочку, ссыпала с блюдечка мелочь в кассу и устало улыбалась женщине:

– И пузыри на лужах были...

– Да, – басила та, – погода скверная! Ох, девушка, пробейте мне еще. Пить хочется.

Оттуда лился яркий электрический свет, и вокруг лампочки беспокойно вилась стайка мотыльков. Совушка отвернулся. Глупые разговоры о погоде его не занимали. А еще это дурацкое пальто! Оно так напоминало пропитавшийся дешевыми духами мамин кардиган, что в голове у Совушки завертелись материнские наставления и упреки последних дней.

Снова дежурное «спасибо за покупку», и в его сторону зашуршали продуктовые сумки. Но вдруг кто-то пихнул его в спину. Женщина пискнула тихо, по-мышиному, зацепившись за спинку совушкиного стула, и выпустила бутылку из рук. Полиэтилен порвался. Бутылка шмякнулась о стол, скатилась вниз и... залила приторно-сладким чаем совушкин портфель и листы!

Он вскочил. Выдернул из-под портфеля стопку бумаг, так что тот покатился в лужу. И быстро отделил из общей кучи жидкие, в темных пятнах, похожие на раздавленных медуз, страницы пьесы. Прижал к груди. И сам поразился своему сбившемуся дыханию.

– Простите, простите... Как же я?.. Я вас не облила? Ох, давайте я вытру! – пищала, не находя себе места и неловко крутясь от покупок к Совушке, сразу пострашневшая женщина.

А продавщица выбежала из-за стойки с новым пакетом и стала подбирать, стряхивая грязь, смявшиеся под обертками пирожки и хот-доги. Совушка простоял в испуганном оцепенении еще несколько секунд, а потом точно спохватился и тоже присел за продуктами, но все уже было собрано.

– Ах, ваши документы! – хрипло вскрикнула женщина, указывая на его руки. – Они пропали... Это из-за меня. Я все испортила! Они вам очень нужны, да?

Евгений Васильевич поморщился, подумал даже, что у этой тетки обострился хронический ларингит – как иначе объяснить ее визгливость? Молоденькая продавщица смотрела на него во все глаза. Он притворно кашлянул:

– Нет, нет, не беспокойтесь. Ничего страшного.

– Как же?.. Я виновата, вы меня оправдываете.

– Нисколько. Эти документы, – Евгений Васильевич тряхнул стопкой, – мне больше не понадобятся. Это даже забавно, что вы меня избавили от них таким образом.

Тетушка не верила, но настаивать не стала. Девчонка пихнула Совушке пузатую сумку, а он протянул ее женщине: «Вот, возьмите». Она осторожно улыбнулась и, поблагодарив их обоих, юркнула с освещенной площадки в темноту.

Совушка опустил руки с вымокшей пьесой вдоль туловища и потупил взгляд. Вот он и нашел ответ: «Все кончено...»

Похоже, он проговорил это вслух, и такая удрученность зазвенела в словах, что ему стало в сто раз жальче себя, в сто раз противнее.

– Так значит, – раздался голосок, – они были важны для вас?

Совушка неуверенно, снизу вверх, при всем своем немалом росте, взглянул на девчонку: она стояла рядом, скрестив руки, и сверкала на него из-под нахмуренных бровей и растрепанной челки глазищами. Немного худая, немного бледная, немного смешная в своем фартучке и накинутой поверх куртке – да самая обычная девчонка. Вот только в глазах творилось что-то странное. Там точно бесенята плясали: взгляд острый, тонкий, без поволоки, впивается в тебя и вбирает тебя всего прямо внутрь двух блестящих огоньков, двух бездонных колодцев, на дне которых таится... а, собственно, что? Глаза притягивали и пугали, не давая разгадать эту загадку. Совушка не любил такие глаза – с их обладателями ему всегда было сложно найти общий язык.

– Нет... – после паузы ответил он, и первое слово придало ему сил: – Нет. Уже нет, – постоял с секунду и добавил: – Мне пора.

Весело щелкнули каблуки востроносых ботинок.

Он пошел прочь. Но под сверлящим взглядом вдруг совершенно забыл, в какой стороне его дом. Совушка сбавил шаг и почти остановился, как сзади послышался сдавленный смешок. Смешочки такие выходят обычно гаденькие и подленькие, и этот резанул Совушку не хуже ножа. Он повернулся мгновенно, не совсем понимая, что сделает или скажет, но девчонка уже хохотала от души, обхватив себя поперек живота. Ее хлопковая курточка подпрыгивала на плечах, а пилотка съехала на один глаз. Все продолжая смеяться, кассирша смахнула ее с головы.

Она глянула на Совушку, замершего у крайних столиков, и попыталась умерить смех:

– Ой, простите... Я не над вами. То есть... Не над ситуацией. Мне вовсе не смешно... – и снова прыснула.

Ее смех, поначалу приведший Совушку в исступление, вызвал улыбку. Евгений Васильевич отвел взгляд.

– Я больше не буду. Вы не обиделись?.. – вновь заговорила девчонка, проводя большими пальцами под глазами. – Вы не обижайтесь... Я же не специально. Просто вы так подорвались! Сгорбились сразу, шею втянули и ка-ак побежите!

«Р» звенел радостно, задорно, и Совушка не знал, что отвечать, а только улыбался зачем-то. Ее глаза снова поймали его и затянули:

– Ну что вы так улыбаетесь?

– Я?..

– Да, да, вы, – засмеялась она.

– Я, право, не знаю...

Совушка хотел стряхнуть с лица глупое выражение, но оно как приклеилось.

– Какой вы странный!.. А чемодан свой забыли, – и она вынула из-за спины его старый кожаный портфель. – Так бы и убежали с одними листками. Они же ничего не значат.

– Спасибо, – пролепетал Совушка, чувствуя, как краснеют уши.

– У вас от дождя волосы вьются...

Он посмотрел на рукав плаща, который оказался весь усеян мелкими капельками, и сунул полуживую пьесу под пальто. И как он не заметил, что пошел дождь? Совушка отчетливо услышал нестройную, управляемую ветром россыпь по брезенту, тихий шелест по лужам... На перекрестке закричали мальчишки и рванули на красный.

– Я, пожалуй, пойду...

Фраза получилась скорее вопросительной, и девчонка это уловила:

– Куда вы – в дождь-то? У вас зонта ведь точно нет. Переждите здесь.

– Мм... Не могу.

– Вас дома ждут?

Совушка чуть было не ответил «да», но, вспомнив, что милая Роза даже в мыслях никогда не приходила к нему домой, мотнул кудрями:

– Нет, никто не ждет. Но у меня много дел...

– Успеется, – продавщица потянула его за портфель. – Проходите, что мы все под дождем мокнем? Вы не откажетесь от, скажем, пирожка с картошкой в качестве компенсации?

Она подмигнула немножко неумело, морща нос, и Совушке не оставалось ничего другого, кроме как повиноваться.

И вот он уже сидит на одноногом стуле под полосатым козырьком, и дождь хлещет в полутора метрах за спиной. Пирожка с картошкой не нашлось, а остальные, по словам девушки, были все холодные и квелые. Совушка был рад этому, ведь никакими булками он бы не заел своих проблем. Не заел бы он и «обворожительного мистера Фридримоля» с госпожой Дюбуа, и весь сегодняшний день, обернувшийся, по сути, одной жирной ошибкой.

Пытливые глаза, пробегающие от съежившейся пьесы до его скрещенных в замке пальцев, царапали изнутри и будто читали мысли. Надо было уходить.

– Вам... вам не пора закрываться? – наконец спросил он. – Вас будут ругать.

– Ну и пусть ругают, – отозвалась девушка. – Если найдут. А вы пишете стихи? Вы поэт?

– Я... врач.

Девчонка невольно приоткрыла рот, и при свете лампы он увидел широкую щель между передними зубами.

– Врач. Никогда бы не подумала... Врач, – она попробовала слово на вкус. – Я еще не встречала врачей, похожих на поэтов...

Совушка прислушивался к ленивому воркованию грома где-то там, далеко в небе, и вплетающейся в него дивной, бойкой мелодии свежего голоса. Призванная раздражать его слух, она его успокаивала. Минуту назад Евгений Васильевич мечтал сбежать от этих глаз, от смеющейся щербинки и думал только, под каким предлогом удалиться. А теперь... Теперь он готов был слушать ее волшебное, оставляющее апельсиновую цедру на языке – «вр-рач» – целую вечность. Это было прекраснее, чем слова-конфетки милой «Розочки»!

– А еще, не припомню, чтобы врачи носили с собой стихи.

У Совушки вырвался слабый стон:

– Точно. Пьеса! Мне же нужно отдать ее завтра.

– Разрешите? – она подвинула бумаги к себе и прочла: – «Таинственная роза, трагикомедия в трех действиях»...

– И это все, что осталось?

– Нет, последнее... Вот. Вот здесь: «Маркиз: ...да видит бог, не ровен час, и я сойду на ту дорогу, какой ходили до меня и Апулей, и Еврипид, и Томас Мор, и Мартин Лютер...» Какие высокопарные речи...

– Это все?! – снова воскликнул Совушка.

– Тут есть кое-что, я зачитаю? Кхм «...Их множество – других умов, сияньем праведным которых я был пленен в года младые, горячим пламенем пронес по жизни долгой, грешной, лютой; печальный, находил в них утешенье. Дитя, взгляни: зовут меня? стоят ли за спиной? – девчонка запнулась и опасливо повела глазами. – Увы?! Так тем ужасней мой удел – один! один, когда вы все со мною. И в тяжкий миг тоска мне сердце точит, ведь следовать я принужден за недругом – бесчестным Ликорисом, что смертью заплатил сполна за дерзость слов и гниль поступков, и пал бесславно от своей руки. Но как же быть? На то судьба, и смело я тебя вверяю в ее приветственны объятья. Пускай же будет благосклонной она к сей искренней душе и оградит от всех ненастий за смерть отца... А ты, мой друг, мой храбрый Фридримоль, смотри же, чтоб блюла заветы! Теперь я краток буду – смерть слова мне с языка снимает, себе крадет мое дыханье... Мой друг, всего один совет. Я знаю тайну – ту, что ты скрываешь, – и ради дочери, из ласки говорю: очисти душу, сбрось притворство, повисшее, как цепи на ноге, и пьющее тебя всего по капле. Откройся – мне иль ей, – и, может быть, как я умру, ты вспомнишь: спасение...» Ой! Не разобрать, тут заляпано. А, и вот: «...Ах, прав был Ликорис – ведь я безумен! Смерть скора, жизнь жалкаⁱ. Умирает».

Девушка молча отложила листы, поежившись от налетевшего холодка. Кривая молния высветила рваные края туч, и над городом зарокотал гром.

Совушка слушал, упершись лбом в ладони. Магия голоса не действовала – он был смятен и обеспокоен. Наконец Евгений Васильевич распрямился, убрал руки от лица и принялся разглаживать мокрые сахарные страницы. Под его неумелыми пальцами они слипались и рвались. Рвались и слипались.

– Оставьте. Не рвите! Так хуже будет...

Он не обращал внимания и все терзал несчастные листы, пока продавщица не отобрала их.

– Зачем вы так? Тут можно было исправить... Или нет. Стоит в микроволновке попробовать?..

– Не надо, – выдавил Совушка. – Там все строчки потекли.

– Так из-за кого они потекли?!

– А то вы не знаете! – внезапно вспылил он. – Из-за той тетки, чтоб ее!

– Нет, не знаю! А вы? Как вы завтра это понесете – вы не думали?

Совушка поник, но он слишком был раздражен, устал и хотел есть, чтобы успокоиться. Он схватил с прилавка шоколадку, которую все сватала ему продавщица, разорвал упаковку и со злобой надкусил.

– Я заплачу, – упреждающе заверил он, но девчонка качнула головой.

– Ешьте, с одного батончика не убудет, – и сама потянулась за соком.

– Это уже расхищение!..

– Ничуть. Просто сок и шоколад вдруг испортились. Да-да, прямо в мой последний рабочий день!

Пару минут они ели под рев непогоды.

Когда забулькала трубочка в пустом пакетике, продавщица отставила сок и спросила:

– Вы читали всю пьесу?

– Два действия, – вяло отозвался Совушка. – Третье – вы как раз его начали – я отрывками смотрел. Сюжет там, надо сказать, весьма тривиален... – он скосил глаза на клочки бумаги. – Но не думаю, что мне удастся его восстановить.

Девушка подсела ближе, чтобы не прислушиваться из-за дождя, и положила пьесу на колени:

– Возможно, нам удастся.

– Нам?

– Да. Именно. Знаете, что мы сделаем? Мы разыграем ее!

Евгений Васильевич поперхнулся вафельной крошкой и закашлялся.

– Мы... простите, что вы сказали?

– Мы сыграем ее, – повторила девчонка. – Смотрите... а впрочем, вы и так все знаете. Ролей тут не много, да и она короткая.

Чуть выше деревьев вспучился гром. Хлесткий, отнюдь не летний дождь подобрался почти вплотную к стульям, но Совушка не чувствовал его холодной поступи.

– Нет, ну это же полная ерунда, – растерянно бормотал он. – Прямо здесь?..

– Да.

– Сейчас?

Девчонка закивала.

– Да вы, вероятно, шутите... – и тут новая мысль завладела им: – А, так вот в чем дело! Вы смеетесь надо мной. Вам смешно. Я – смешон?

Его подмывало встать и уйти. Но он сидел, комкал шоколадные обертки и ждал. Продавщица внимательно смотрела на него.

– Я не шутила и не смеялась, – возразила она спокойно и строго. – Я говорю серьезно – вы слышите? – я не смеюсь. Я считаю, это в наших силах. Раз вы утверждаете, что она тривиальна, тем более проблем не возникнет. Мы разыграем ее, хотя бы часть, и поймем, как бы действовали герои. Она авторская, эта «Таинственная роза»?

Совушка кивнул со вздохом:

– Малоизвестный. Только молодежный театр будет ставить такое...

– Вы же изъявили желание в ней играть.

– Да, – побежденно проговорил он, – тоже верно.

И в поощрение ему засияла чудесная улыбка с милым изъяном:

– Тогда давайте начнем. Вы, конечно же, мистер Фридримоль, «двадцати четырех лет, виконт, старший сын графа Фридримоля, старого друга Дюбуа», ну, а я – мадемуазель Дюбуа, «девятнадцати лет, маркиза, единственная дочь». Есть еще барон Ликорис, «двадцати пяти лет, жених м-ль Дюбуа», любовница барона, служанка, портье, слуги, гости, и прочее и прочее... Действие происходит во Франции раннего Нового времени, верно?

– Да, действие происходит... Но вы совсем не знаете, что играть!

В ответ девушка уселась поудобнее, козырнула своей синенькой пилоткой и сложила руки на коленях, изображая прилежание. Совушка вздохнул:

– Ну хорошо. Я расскажу. Но не уверен, сумею ли достоверно передать авторский замысел: знаете, мне сказали, что я решительно не понимаю персонажей. Я не могу прочувствовать роль...

– Ничего, вы рассказывайте.

Совушка раздумывал, а потом добавил:

– Забегая вперед: виконт Фридримоль не тот, за кого себя выдает. Если, конечно, это что-то проясняет...

И, зачарованный ее голосом, он послушно начал. Сперва деловито, сбивчиво, с оглядкой на каждое слово, а потом все более живо и споро. Образы возникали в голове, сменялись, кружились: вот вдовый маркиз Дюбуа повествует о своей нелегкой доле и скорой свадьбе драгоценной дочери; вот коварный жених, мечтая о богатом наследстве, предается разврату за вечерним вином; вот в зимнюю стужу на дворе слышится звон незнакомой кареты, а в ней – молодой Фридримоль, горячо любимый друг детства маркизы и будущий виновник всех событий...

Девчонка была благодарной слушательницей: не перебивала, не задавала вопросов и участливо кивала, выжидая, когда он вдруг обрывал повествование или не умел подобрать нужного слова. Точнее, слова-то были, но чудились слишком мелкими и блеклыми, чтобы передать всю глубину того, что крутилось в голове. И поэтому он вскоре вовсе забыл, что рассказывает для нее, для кого-то постороннего: он говорил столь же просто и непринужденно, как с самим собой. Совушка и не предполагал, насколько хорошо запомнил содержание!..

А дальше... Дальше званый обед в свете широких люстр и обет при свечах, данный на пыльном чердаке, в горячке любви – обещание не допустить свадьбы, раскрыть умысел алчного барона, – исполненный с поразительной расчетливостью. Словесные баталии двух рыцарей – сражения лжи и полуправды, душевной косности и душевной крепости, – из которых последний всегда выходил победителем.

Совушка уже почти что видел зажигающую кровь сцену разоблачения: постель обессилевшего маркиза, задернутая пологом, тучная кисть со вздутыми узловатыми суставами и указующий перст – лишить родительского благословения, прекратить приготовления к свадьбе! прочь! прочь! Он не видел ни прошмыгивающих мимо пятен зонтов, гнущихся от ветра и оставляющих своих владельцев браниться и сетовать под дождем, ни проносящихся в воде и дыму машин, ни назойливого телефонного звонка, который его собеседница сбрасывала раз за разом. Девушка с готовностью включилась в рассказ, они пошли по пьесе, зачитывая с жару, наперебой реплики других персонажей. Но Совушке некогда было примечать эти мелочи: ведь здоровье маркиза слабо, а разум не крепок, и глупая прислуга наивно поверила россказням Ликориса о сумасшествии умирающего. Последний шаг – устранить конкурента, подмешать яду, – и дорога открыта!

Девчонка тоже приноровилась к рваному темпу, вошла в раж, позабыв и о зябкой вымокшей курточке, и о вибрирующем на стойке мобильнике. Но ее мадемуазель Дюбуа – совсем не такая. Холодная голова! она хитра, ловка, рассудительна, несмотря на юный возраст и любовный трепет, – и ей приходилось читать ясно, просто, тая внутри тревоги и переживания.

Но наконец план составлен, служанки и повара подговорены, и – и в омытый кровавой зарей предпраздничный день Ликорис падает замертво на грудь Дюбуа, отпив своего же яду. Любовница бежит. Всюду на дворе смятение, паника, неразбериха. И чувства разные, противоречивые: от победного торжества до склизкого страха, от восторга до жгучей скорби. Обрывается в предсмертном бреду жизнь старого Дюбуа и...

Продавщица, подражавшая дребезжащему, «сдавленному смертью» голосу маркиза, читает вдруг наставительно и звучно: «...как я умру, ты вспомнишь: спасение твое в тебе». И отодвигает листы.

Евгений Васильевич, заинтригованный допущенной вольностью, тоже остановился. Он плохо представлял, что делать, и его Фридримоль застыл с заплаканной Дюбуа в объятьях. Обычно не скупящийся на всякого рода мечты и фантазии Совушка не мог здесь ничего нафантазировать. Конец маячил в каждой запятой, каждой точке, угадывался по общему строению пьесы: Фридримоль и Дюбуа остались вдвоем с благословением почившего отца и отцовскими же землями; свадьба; все счастливы; восклицательный знак.

Но его нет! Зато есть третье действие. Есть длинный, спрыснутый чувствами финальный монолог Фридримоля, где он обнаруживает свою настоящую личность. Потом, наверное, объяснения, терзания... И конец – такой ли уж счастливый?

Евгений Васильевич недоумевал, зачем был нужен этот признательный монолог: он никуда не вписывался. Так кому? для чего? Разве Фридримоль – вот уж кто действительно хитрец и авантюрист! – разве тяготился он ролью незнакомого человека? Ронял скупые слезки от горького осознания, что он – не он и только использует образ убитого виконта? Он – бесхозный бродяга, уличный певец, – окунувшийся в богатую, обеспеченную жизнь, как обобрал в лесу труп Фридримоля!..

– Ему ли скорбеть о тяжкой судьбе? И все его слова – позвольте, я вам прочту: «сказать откровенно», «несчастней всех живых», «я лгал, как жил, и жил, как лгал, не знал покоя, счастья, мира в душе моей...» – да разве это правда? Это глупость.

– Почему же – глупо?

– А вы так не думаете? Посмотрите сами: когда этот безымянный герой примерил образ виконта...

– Чужой образ, – улыбаясь, мягко поправила девчонка.

Совушка сделал нетерпеливый жест:

– Ну разумеется, что чужой. Ну пускай: ...чужой образ, он сразу обрел имя, звание, положение в обществе. Да деньги, в конце концов! Он стал кутить, путешествовать по свету, представляясь новым...

– Чужим.

– Что? – притормозил Совушка.

Продавщица закинула ногу на ногу и повторила с нехорошей улыбочкой, задевшей его:

– Чужим именем. Мертвого человека.

– Считаете, ему это помешало?

– А вы считаете это нормальным?

– Я? Гм... Ну нет, наверное. Речь же не о том, ...

– «Наверное»? – нещадно перебила девчонка.

Совушка сдвинул брови:

– Так не наверное, а точно! Точно ненормально. Но ко всему можно привыкнуть! И если тебе представляется шанс начать новую жизнь... – он осекся.

– Придумать ее? – подсказала она. – Жизнь за других. Жизнь в фантазиях.

– С ваших слов можно подумать, будто нет ничего ужаснее, – мрачно отозвался Совушка.

– А с ваших – что вы сами этим злоупотребляете.

Совушка хмуро отвел взгляд от искристых глаз напротив и принялся стирать дождевые разводы с рукава плаща. Дождь почти закончился – прокудахтал последний гром, пометался в отдалении, – и сразу сделалось тихо, таинственно, свежо. Редкие крупные капли срывались с козырька блестящими жемчужинками. По ощущениям, давно пробило два ночи. «И что она привязалась? – отчаянно думал Совушка. – Да как метко бьет!..»

– Послушайте, – обратилась к нему девчонка, – почему вы рассуждаете так рационально...

– И вовсе не...

– ...так косно, когда дело касается чувств?

Совушка затравленно взглянул на нее и смолчал.

– Ваш герой – не донжуан, не притворщик, не лжец, хотя и вынужден лгать. Он полюбил мадемуазель Дюбуа не как мистер Фридримоль, и быть он с ней хочет не в качестве мертвого друга по переписке, – девчонка воодушевлялась, говорила неразборчивее, глотая «р». – Под маской виконта живут его искренние чувства, и прятать их больно. Зачем ему какая-то фальшивка, разноцветная мишура, когда душа его изнывает? Вы учили монолог. Так почему вы не верите?

– Я не знаю...

– Вы не поняли надрыва? Я не беру пьесу целиком – там мало где раскрывается ваш герой, – но хотя бы тот кусочек монолога. Как он там? «Достаточно!..» Нет, нет... «Довольно. Маски прочь!» Ну подскажите ж вы!

Но Совушка не подсказывал. Ее «достаточно» прозвучало в точности так, как несколько часов назад прервала его выступление лысая фасолина. И стало вдруг муторно, тяжко. Девчонка постукивала пальцами по стойке и напряженно ждала, ждала, ждала...

– Не могу, – прошептал Совушка, оставляя в покое затертый рукав.

Стук замер. Продавщица молчала.

И тогда он решился:

– Не могу верить... Если жизнь взаймы лучше настоящей.

Мучительно ярко среди ночной темноты горела лампа кафетерия, вокруг которой уже сгущался мерзкий комариный писк. Мучительно громко и гулко падали капли. Они разлетались в голове, будто ядерные взрывы. Совушке почудилось, что он слышит даже мигание светофора на перекрестке...

– Лучше, – наконец выдохнула девушка и улыбнулась. – Я бы поспорила!.. Кому лучше: вам или несчастному Фридримолю?

– При чем тут я? Мы же о пьесе...

Девчонка резко развернулась к нему:

– Хорошо-хорошо. Тогда будем играть. Давайте! Ну же, мистер Фридримоль, продолжайте! Мне самой интересно, чем закончится эта история!

– Я не...

– А что «не»? Не хотите? Не будете? Здесь речь произносите не вы, а Фридримоль. И он-то, я уверена, находит путь к спасению!..

На колодезном дне ее глаз заплавали огоньки, и «р» задрожал напористо, хлестко... Она говорила еще, говорила пылко, но слова не достигали его. Нет-нет, это была не очередная фантазия, и взгляд Евгения Васильевича не туманился «мутной пленочкой». Это было не как всегда – на работе, с друзьями, в городе – додумано и дорисовано воображением. О нет, он бы не представил такого!

Это было наяву.

И Евгений Васильевич, тот самый Спевушкин с короткой припиской «Е.В.», был очарован ею.

«Придумывать жизнь», «жить за других» – наверно, все, что она говорила, было резонно и даже, может, верно. Но в эту ночь не имело никакого значения. К чему что-то придумывать в эту ночь, когда прямо сейчас – вот здесь, рядом, в старой короткой куртке и ношеной форме – в его тусклой непридуманной жизни сидит она и так непридуманно сияет?

– Прочтите монолог, и мы подумаем вместе. Давайте, Фридримоль. Действуйте!..

И тут он взял ее за подбородок и поцеловал в сладкие от сока апельсиновые губы. Было горько-сладко или сладко-кисло, и тонкий запах клюквы и герани ее шампуня кружил голову. Как в сказке. Но он отстранился.

Девчонка пригладила челку и посмотрела на него:

– Это вы как Фридримоль или... а впрочем, не надо! Не отвечайте, – и она улыбнулась чуточку грустно, обнажая манящую щербинку.

Он послушно не ответил. Спросил только шепотом:

– Вы скажете, как вас зовут?

– Это лишнее.

– Но...

– Вы же сами столько раз говорили мое имя.

Он проследил за ее рукой и вздрогнул: она указывала на пьесу.

– Знаете, – после заминки, с каким-то сомнением заговорила девчонка, – у меня есть парень, и...

– Ну это понятно. У вас он должен быть, – только сейчас он увидел, какие у нее глаза: темные, насыщенно синие. – Потому что у мадемуазель Дюбуа есть жених. А я – «совсем не тот, за кого себя выдаю».

Он взял ее легкую обветренную ручку в ладони и пожал. Поцеловать ее было бы дерзостью... Но, боже, как хотелось!

– Спасибо вам, – он еще раз тряхнул подрагивающую ручку. – За все. За вечер. Вы знаете, какой конец ждет эту историю?

Девчонка заблестела глазами и мотнула головой:

– Не представляю. А вы?

– Я, кажется, знаю. Пускай Фридримоль и осел, и слабак...

– И романтик, – засмеялась она.

– О да! Просто неисправимый! Ужасный романтик. Да к тому же и слишком уж правильный – тем больше я его не понимаю, – он откроется мадемуазель Дюбуа. Сбросит цепи с ноги. Он расскажет ей о своих чувствах. И в той возвышенной манере это будет звучать очень пафосно, очень горько...

– Горько? – переспросила девушка.

– Нет, то есть... я хотел сказать: ...долго. Ну вы же знаете, как длинны и нудны любые высокопарные, мудреные речи!

– А он не станет больше притворяться, изображать виконта? С этим покончено?

Евгений Васильевич посмотрел на руки, меж которыми покоилась ее ладошка:

– Да, думаю, да. Он все понял. То, что советовал ему маркиз.

– А мадемуазель Дюбуа? Что она – приняла его чувства?

Евгений Васильевич поморщился.

– Разве тут можно придумать? Можно лишь предположить: она любила настоящего Фридримоля, давно погибшего, чьи кости обглодали дикие звери. Друг по переписке, голубиная почта... Какая глупость! И думала, что знает его. Неопытное женское сердце! Но тот Фридримоль, который приехал снежной ночью, затронул его и взволновал. Он был другой и, пожалуй, Дюбуа догадалась, но не подала виду. И когда он открылся, она приняла его не как ожившую мумию старого Фридримоля. Она поняла его...

– А дальше? – вкрадчиво спросила девчонка.

– Дальше? Откуда мне знать.

– Но для врача вы неплохо сочиняете!

Ее «вр-рач» кисло защипало губы.

– Тогда, дальше что-нибудь романтическое, приключенческое. Например, побег...

– То есть у пьесы счастливый конец?

Рука дернулась и медленно поползла назад. Он разжал пальцы, потер запястья.

– Трагикомедия, мадемуазель Дюбуа, – стараясь говорить насмешливо, брякнул он. – Вроде и страсти, вроде и горе, а конец хороший.

– Обязательно?

– Всегда.

***

Что было дальше? Пожалуй, этого не расскажет и сам Совушка. Или, точнее, Евгений Васильевич. Просто Евгений.

Он мало что помнит о том дне, о той ночи, и воспоминания все отрывочные: звуки, образы, запахи... Например, он помнит лязг автомата, писклявую тетку с пакетами, откусанный с голода кусочек фольги, бездонные глаза и запах кислой клюквы. А потом – как грохотала опускаемая рулонная штора, и он один шел по лужам домой. Когда? Откуда? Точно пьяный, еле поднялся на второй этаж. Портфель в угол, не разбирая. Скинул звонок от друга. И спустя пару минут рухнул на кровать.

На следующий день все было просто и буднично, ни намека на вчерашнюю сказку. Но «вчера» точно было – на обоях в коридоре красовались водяные подтеки, и Евгений Васильевич усмехнулся, проходя мимо. Опять омлет с беконом. Душный, вонючий автобус, где он мучительно толкался двадцать минут, стараясь не слушать чужих разговоров, и работа.

Но что-то изменилось. Сегодня на него не пялились и смеялись, в основном, по каким-то своим причинам. Сегодня в одиннадцать пришла "Розочка", и он с удивлением заметил, как она ежеминутно подтирает платочком под носом и... "Постойте-ка, у вас цвет глаз другой вчера был". "Это линзы. Вы только заметили, Евгений Васильевич? Все не могу себе подобрать, а выглядит так, будто у меня глаза на мокром месте". И мама, звонившая по межгороду, вдруг заговорила совершенно по-иному...

А еще вот это – после, когда пришел весь такой торжественный, надушенный в старенький молодежный театр: «О, Спевушкин? Евгений Васильевич? – фасолина тоже была приветлива. – Я знал, что вы придете. Ну, как вам пьеса? Понравилась?» «Да, весьма занимательно». «А конец – оценили? Как вы находите поступок Фридримоля?» «Об этом я и пришел поговорить. После его слов о том...» Фасолина превратилась в лысого мужчину в очках и хихикнула: «А вот это интереснее. Знаете, Спевушкин, "после" пока что нет. Я вам дал незаконченную пьесу...»

Одухотворенный, подпрыгивающей походкой направился к ней. Но за стойкой скучала какая-то мулатка. «Не подскажете, когда работает та девушка, что вчера была?» «Не знаю. Она, вроде, уволилась недавно. А я вам не подойду?»

Ни имени, ни адреса. Ни весточки. «У Фридримоля – у того, по крайней мере, была засушенная роза...»

Но Евгений Васильевич не чувствовал грусти – только сладко поскребывало на сердце. Долгая пьеса закончилась. Начиналась жизнь.

____________________________________