Запах трав

Скакать во весь опор – лететь подобно птице. Раскинешь руки, словно крылья, и, кажется, можешь взмыть высоко-высоко. Туда, где парит орел, где облака неспешно прогуливаются по голубому небосводу. Ах, почему ты всего лишь кентавр, а не птица?

Ноги меряют дорогу, будто ленту сматывают. Скачешь, рассекая широкой грудью кустарники, перепрыгивая случайные овраги, поваленные деревья. Земля влажная и мягкая после прошедших дождей. Брызги с травы, кустов и ветвей остужают твое тело, разгоряченное от бега.

Ты гнедой масти: смуглая кожа граничит с коричневой шерстью, которая лоснится, будто маслом смазана. Хвост и волосы твои аспидно-черные, густые и жесткие. Все четыре ноги белы до середины пясти.

Светлые копыта отбивают оземь ритм сердца. Ты подобен ветру, что теребит волосы. Глаза режет от встречного ветра, в уголках скапливаются слезы. Тебе всего четырнадцать лет от роду, ты полон сил и уверенности в своей непоколебимой удаче. Еще один овраг. Прыжок! Взметнувшийся фонтан из холодных капель и грязи контрастом обжег горячие ноги. Мышцы гудят от напряжения.

Ты видишь еще один овраг, большой и глубокий. Но и его вполне можешь преодолеть. Ведь можешь же? Правда? Ускоряешься, хоть это и кажется невозможным. В доли секунды покрываешь расстояние до крутого обрыва.

Раз. Два. Три!

Оттолкнувшись, летишь, раскинув руки, как крылья! Счастье. Бешеный восторг. И время растянулось, медленно-медленно ползет, словно по сосновому стволу скатывается капля смолы. Ты приземляешься, но задние ноги всё-таки срываются с края. Лишь на секунду страх кольнул сердце. Лишь на мгновение и не более. Ты даже отказываешься признаться в этом.

Копыта взрывают мягкую землю. Лес становится гуще, приходится чуть сбавить темп, но все равно, скачешь быстро. Мелькают деревья, картинка сливается в размытое коричнево-зеленое месиво. Спутанная длинная трава и кривые корни деревьев, выступающие из-под земли, все чаще попадаются под ногами. Уже несколько раз ты, споткнувшись, терял равновесие. Благо рефлексы и координация еще ни разу не подводили.

Короткий металлический лязг ты едва слышишь, но боль, что вспышкой проносится по телу, ослепив, – полная неожиданность. Дыханье вмиг перехватывает, а в глазах потемнеет. Рухнув на всем скаку, встать уже не можешь. Нога не слушается: правую переднюю ногу, словно разом отняли, всю целиком, от плеча. Малейшее напряжение мускулов невыносимо, отдает болью во всем теле.

Ты слегка приподнимаешься, чтобы осмотреть ноги. И… страх, словно ледяным клинком, вонзается в сердце. Капкан? Так глубоко в лесу? Там, где металлические зубья врезались в пясть, кровь струится, капает наземь. Тебе даже кажется, что между пластин видны сломанные кости. Попытка освободиться заканчивается провалом. Ты едва не потеряешь сознание, когда совсем чуть-чуть сдвигаешь обод капкана.

Заваливаешься на бок. Тело сводит судорогой. Паника расползается по телу, словно мороз в суровые зимние ночи, а рыдания тугим комом давят в горле. Осознание приходит не сразу. Шок. До сих пор не можешь поверить. Невозможно! Только не с тобой! Но реальность сурова. Двигаться не можешь. Лежишь, плачешь от бессилия, от невыносимой пытки. Бесконечно долго. Пробуешь позвать родной табун, но все напрасно: они слишком далеко. Крик исчезает в кронах деревьев. Звуки и запахи, незнакомые тебе, окружают. Страшно и одиноко. И больно. Дико больно!

О чем мечтаешь ты? О смерти или спасении? Ведь прекрасно понимаешь, что сейчас возможен только первый вариант. В любом случае. Даже если придут люди, убьют, не задумываясь. Суеверные. Они издревле считают вас порождением темных сил, чуть ли не демонами, приносящими лишь беды. Убивают, едва представляется такая возможность. Может и этот капкан специально поставили, чтобы поймать кентавра?

Бред! Не веришь в это. Так же как не веришь в свою смерть. Лежишь, размышляя о своих шансах. Всего четырнадцать лет – совсем юность для кентавра. Отцу почти два века исполнилось, и это далеко не старость. Он – вожак табуна. И ты им должен был стать…

Через несколько часов размышления сменяются бредом. Тебя лихорадит, а подступающие сумерки, что медленно окрашивают небо в алые тона, приносят сырость. В лесу разом потемнеет и холодает. Ты не как не можешь унять дрожь. Обнимая себя за плечи, подбирая задние ноги, пытаешься хоть как-то согреться. Дыханье паром вырывается из сухих губ. Тебе кажется, что все вокруг то замирает, то резко приходит в движение, чудятся шаги и разговоры. Людские ли, или это животные на своих языках переговаривались – непонятно. Сознание плывет. То проваливаясь в дремоту, то выныривая в реальность, влекомый очередной вспышкой боли, лежишь, уже смирившись с неизбежным.

Жар, бред, лихорадка. В таком плачевном состоянии он и нашел тебя.

– Эй, – голос звучит рядом, но при этом кажется ужасно далеким, – ты жив?

Приоткрываешь глаза, разомкнув слипшиеся от слез ресницы. Он стоит близко, загораживая малиновое вечернее небо. Силуэт, не более.

– Пить, – шепчешь.

– Вот держи.

Зубы выбивают дробь о горлышко фляги, а челюсть сводит судорогой. Ты слишком слаб, чтобы поднять голову. Тебе помогают: живительная влага, тонкой струйкой стекая по губам, попадает в рот. Цедишь, стараясь не упустить ни капли. Жадно пьешь, словно заглатывая крохи последней надежды. И в результате давишься.

– Не торопись. Не все сразу, будет только хуже, – обеспокоенный голос, совсем рядом. Он смотрит на тебя, в лицо, вглядываясь в страдания, что на нем написаны. – Больно?

Странный вопрос. Боль… Ты давно уже ничего конкретного не чувствуешь. Все тело – одна сплошная боль. Попытка сказать «да» заканчивается провалом, голос не слушается. Просто киваешь, едва заметно, но этого достаточно. Парень хмурится. Он опускается на корточки у капкана, осматривает повреждения. Зрение понемногу проясняется, ты можешь его увидеть. Парень, человек. Он не старый, но уже и не ребенок. Рыжие волосы торчат во все стороны. Лицо… Пытаясь рассмотреть, неосторожно приподнимаешься, но тут же вновь падаешь – слишком ослаб. Голова кружится, в глазах темнеет.

– Не двигайся.

Он встает.

– Я попробую, снять капкан. Будет очень больно, но ты не дергайся. И так слишком сильно ногу повредил.

Он говорит тихо, спокойно. Киваешь.

Парень, просунув пальцы между ободами капкана, немного разжимает их. Он натужно пыхтит, расширяя щель между зубьями. Кровь хлынула из того месива, в которое превратилось пясть. Ты взвываешь, и слезы вновь струятся по щекам. Кричишь, невольно дергаясь от ошеломляющей боли.

– Терпи, – следует короткое указание.

Еще одна попытка. С громким лязгом капкан раскрывает свою пасть. Нога свободна.

Отбросив железяку, парень принимается осматривать изувеченную ногу.

– Нехорошо… Кость сломана, хоть не сильно, – он осторожно касается страшной раны. – Так что бегать, друг, скорее всего, больше не сможешь.

Что? Не веришь? Может быть ослышался? В голове шумит, так что вполне вероятно.

– Я думаю, что смогу тебя вылечить, если доверишься мне.

Человек предлагает помощь? Тебе. Кентавру!

– Согласен? – вопросительно смотрит, торопит с ответом.

Соглашаться? Жить без радости бега. Стать изгоем… Жить. Это уже не будет жизнью в твоем понимании. Но умереть… Смерть страшит больше. Согласишься? Ведь выбора-то и не осталось. В противном случае тебе не выкарабкаться, умрешь, словно бестолковый крольчонок.

Страшно. Люди – враги кентавров! Мысли вихрем летают в голове, одна сменяя другую, словно в дикой скачке. Тяжело.

А парень между тем уже обрабатывает рану: промыв водой из фляги, вправляет кость (ты вновь воешь, стонешь от боли) и наносит какую-то мазь. Она мгновенно приносит облегчение, прохладой окутывая горящую ногу. Рыжий фиксирует всю ногу – от копыта до локтя – толстой длинной веткой, закрепив ее бинтами.

– Можешь думать, – говорит он. – Сегодня мы, все равно, никуда отсюда не уйдем. Тебе нужно отдохнуть и выспаться.

Он встает, довольно улыбаясь.

– Вот и всё. Боль вскоре должна утихнуть. Эх, придется здесь заночевать, – он устало потягивается. – Не против, если я разведу огонь? Уже стало зябко.

Недоверчиво смотришь на рыжего. Этот парень… что он задумал? Решил помучить перед смертью? Не может быть, чтобы он просто так помог.

– Ты замерз, – не вопрос, утверждение. Он отходит к ближайшему дереву, где, судя по всему, оставил вещи. Немного повозившись, вытаскивает что-то небольшое, но объемное. – Я, как знал, что пригодится, – слышится смешок.

Твой торс он накрывает теплым одеялом. Сразу становится легче. Тепло. Сонливость наваливаются подобно волне, еле удерживаешь глаза открытыми. Чувствуешь невероятно сильную усталость: от боли, потери крови, тяжелых мыслей и переживаний, истрепавших твой разум. Рану жжет, хотя боль уже утихает, растеклась жаром. Но окончательно уходить, судя по всему, она не собирается.

– Больно, – стонешь в полудреме.

Лежать на боку тяжело, мышцы уже одеревенели от сырого холода. Но едва пошевелившись, вновь шепчешь, всхлипывая:

– Больно…

– Не волнуйся, пройдет, – ободряюще говорит парень.

Он быстро разводит маленький костерок. Свет режет глаза, от этого выступают слезы. Но живое тепло так приятно обдает продрогшее тело. Едва не засыпаешь от усталости. Он невольно будит тебя:

– Прости, – тихо произносит рыжий, – можно я сяду рядом с тобой? Одеяло у меня одно, а в лесу по ночам дико холодно, – он краснеет. Это видно, несмотря на неровный свет костра.

Страшно? Нет, ты уже не испытываешь паники. Наверно, чувствуешь себя слишком уставшим, чтобы боятся. Киваешь, слегка приподымаешься. Парень подходит ближе, остановившись совсем рядом с твоей головой. Немного замявшись, он садится, подобрав ноги, и облокачивается о широкий ствол ели, рядом с которой ты лежишь. Стянув немного одеяло, он накрывает свои и твои плечи.

Он совсем близко, от него исходит тепло. А еще какие-то острые и пряные запахи, словно от букета лечебных трав. Почему-то рядом с ним спокойно.

– Прости, – шепчет рыжий, – но это пока всё, что я могу сделать. Тебе нужно поспать. Завтра предстоит очень долго идти, дома я смогу лучше позаботиться о твоей ране. Если ты, конечно, согласен.

Опираясь на локоть, смотришь, снизу вверх на парня. Ни злобы, ни агрессии, только сочувствие и сонность. Он трет глаза, размазывая по скуле грязь, а возможно и кровь – не видно. У него грубое лицо, карие глаза, в которых плещется надежда на сон. И добрая улыбка.

– Зачем?

Тебе важно знать.

– А как же иначе? Ты же мог умереть! – он искренне удивляется.

– Но… люди ненавидят нас.

– И что? Меня односельчане тоже терпеть не могут, потому что боятся, считают колдуном. А я всего лишь знаю больше, чем все эти слепцы и остолопы, закостеневшие в своем неведении.

Он рассказывает о себе. Изгой в своей деревне, живет в отдалении. И хоть жители и питают неприязнь к молодому колдуну, приходят за помощью, когда прижмет беда.

– А я всего лишь умею готовить лекарства, знаю о травах почти все, – он тоскливо улыбается. – Так что не мне тебя ненавидеть.

– Прости, – стеснительно отворачиваешься.

Этот парень ведет себя немного иначе, чем другие люди, которых можешь вспомнить. Он добр, открыт, и он заботится и беспокоится о тебе. Тяжело признавать, но ты благодарен ему.

Он едва не клюет носом. Усталость накатывает и на тебя, глаза слипаются. Сам не понимая, что делаешь, ты ложишься, устраиваясь головой на его коленях. Тепло и пахнет травами… целым букетом.

Поврежденную правую ногу Дольф – так его зовут – утром закрепляет в согнутом положении, зафиксировав перелом всего лишь половиной толстой ветки. Хотя тебе по-прежнему больно, но все-таки уже терпимо. Он знает свое дело, уверенно нанося лечебную мазь и бинтуя ногу. Действует умело, уверенно. Весь день вы идете. Он помогает, поддерживает тебя. Медленно ковыляя на трех ногах, опираешься о его плечо, невольно перенося весь вес на парня.

– До ночи мы не успеем дойти, – говорит он под вечер. – Заночуем в поле.

Вы вновь спите рядом, под одним одеялом у небольшого костерка. И этот запах трав от Дольфа так успокаивает, дарует чувство умиротворения и защищенности.

– Скажи, – спрашивает он следующим днем, – а как тебя зовут? Твое имя, я до сих пор не знаю его.

– Элиас, – шепчешь, чувствуя, как щеки наливаются жаром.

– Красиво, – улыбается Дольф.

Этот парень, почти на десять лет тебя старше, сирота. Он рассказывает в дороге различные истории, пытаясь отвлечь и повеселить. А о тебе не спрашивает. Только имя.

– Элиас, ты… боишься? – задает вопрос, резко остановившись. Идти остается недолго, деревня уже видна на горизонте.

– Да, – чуть помолчав, шепчешь.

До сих пор, хотя прошло уже больше двух дней, не можешь с уверенностью сказать, что не боишься его. «Он человек!» и для тебя этим все сказано. Недоверие к людям у кентавров в крови.

– Прости, – вновь шепчешь, пряча глаза и покрасневшее от стыда лицо.

– Ясно, – Дольф улыбается. – Я не могу требовать от тебя доверия.

Ты чувствуешь укол вины. Столько всего произошло в эти дни: едва не умерев, ты получил шанс на спасение. Довериться врагу – это единственный вариант. По-другому тебе не выжить.

– Да не переживай, я прекрасно понимаю, что тебя гложет. Будь настороже, тогда проживешь дольше, – смеется. Так легко и непринужденно, что ты невольно тоже улыбаешься.

Уже далеко за полдень, солнце склоняется к закату, небо темнеет, и прохлада вместе с легким туманом тянется из ближайших лесов.

– Мы почти пришли, – он указывает на темнеющий впереди ряд домиков. – Но нам не туда, – ведет пальцем вдоль горизонта вправо. – Вон там, за лесом.

– Ты живешь отдельно от сородичей? – ты поражен.

– Я же говорил, что меня колдуном считают. Не хочу лишний раз нервировать людей.

Он говорит, говорит, говорит… Как ни странно, это действует успокаивающе. Дольф хоть одинок, но такой общительный, открытый и добрый, словно юный жеребенок.

Еще несколько часов вы идете до жилища Дольфа. Небольшая халупа на опушке ютится под раскидистой сосной. Его дом совсем крошечный – всего одна комната с земляным полом, провисшая крыша, маленькое окно и покосившаяся хлипкая дверь.

– Прости, не хоромы, – смущенно бормочет Дольф.

Из мебели только кровать и стол с единственной табуреткой. Еще небольшая печь в углу, почти черная из-за сажи.

– Если ты не против, я постелю тебе соломы. Кровать не выдержит кентавра.

Он улыбается. Дольф вообще постоянно улыбается. Озорная, смущенная или грустная – улыбка всегда украшает его лицо. А еще эти веснушки на носу и щеках... Дольф, словно рожден солнцем и лугам: от него веет теплом и травами.

Ты лежишь на соломе, мягкой, ароматной. Усталость от длительного перехода дает знать: глаза слипаются. Облокотившись о теплую от печи стену, наблюдаешь за тем, как Дольф готовит очередную порцию лекарств. Его длинные, с узловатыми суставами, пальцы порхают над мешочками, коробочками, склянками, берут щепотки, смешивают, растирают… Даже как-то завораживающе.

– Так, – резко разворачивается парень, ты вздрагиваешь. – Все готово!

Он подходит, держа миску с зеленовато-серой субстанцией. Диковинный аромат, ярчайший коктейль запахов – даже голова немного закружится.

– Это, – продолжает тем временем Дольф, – сильное средство. Будет жечь, но лечение пойдет быстрее.

Согласно киваешь.

Разрезая бинты и обрабатывая припухшую ногу, он не разговаривает. Точнее не разговаривает с тобой, просто бубнит себе что-то под нос: то довольно ухмыляясь, то, наоборот, хмурясь.

– Гниение не пошло, – шепчет, – кости встали на место, кровь не идет… Ну, могу сказать, что все просто великолепно, – и он опять улыбается.

– Спасибо, – бормочешь, опустив взгляд, – за всё.

– Рано благодаришь. У тебя тяжелая рана. Хоть перелом и не сложный, но ноги лошади отличаются от людских. В деревне коня, получившего такую травму, убивают. Из милосердия, чтобы животное не мучилось? Нет. Просто никто не желает возиться.

Мурашки табуном пробегают по коже от его слов.

– Люди жестоки, – тихо продолжает Дольф, – и в этом я согласен с кентаврами. Я ненавижу, когда, не сделав и попытки помочь, эти… звери умерщвляют живых существ.

Ты видишь, как искажается лицо Дольфа – ярость, брезгливость и отвращение.

– Прости, что я говорю тебе такое. Теперь ты, наверняка, будешь сильнее ненавидеть людей. Возможно, это и правильно. Но, – он вновь улыбается, как всегда, – ты устал. Отдыхай.

Стащив с кровати одеяло, он набрасывает его на твои плечи и корпус.

– Сон – лучшее лекарство, Элиас.

Благодаришь его. Как бы то ни было, Дольф не такой, как другие люди. И ты постараешься отделить его от остального племени жестоких двуногих. Верить до конца не сможешь. Но попытаться стоит. Только ради него.

Легкий ветер в волосах. Теплый. Он ласкает шерсть, треплет хвост. Свобода бега – великолепное ощущение полета. Руки раскинуты в стороны, как крылья. Так ты можешь почувствовать себя птицей, воспарить к орлам, к облакам, устремиться в неизведанную небесную синь.

Ветер щиплет глаза, выдавливая слезы. Четыре белых копыта выбивают ритм сердца. Взрывая землю, скачешь. Куда? Только вперед. Там свобода.

Овраг. Узкой линией обрыв перечеркивает гладь простора. Раз. Два. Три. Отталкиваешься, летишь. И вроде недалека та сторона, но приблизиться к ней ты не в силах. Даже руки-крылья не помогут. Ты понимаешь – не долететь. Осознание холодным острым куском льда вонзается под сердце. Падаешь в пропасть, а края ее смыкаются над тобой.

Проснувшись, долго не можешь понять, где находишься. Все незнакомо: звук, запах, темнота и тени. А еще ты явственно ощущаешь чужое присутствие. Но странное дело, страха практически нет. И вроде бы после сна остались неприятные ощущения: сердце бьется птицей в груди, дыханье сбито, как от долгого бега, – но они медленно исчезают, словно песок, просачивающийся между пальцев.

Кое-как с трудом вспоминаешь события прошедших дней. Лес, капкан… и того парня, от которого веет теплом и травами. Пошевелив поврежденной ногой, чувствуешь, что боль чуть поутихла. Немного тянет, но вполне терпимо. Даже решаешься чуть приподняться и подобать ноги.

За окном темно, видно звезды и краешек молодого месяца. «Сухо будет, – подмечаешь, – и жарко. Погода совсем неурожайная». Дольф ворочается и что-то бормочет во сне. Спокойствие теплом растекается по телу. Ты чувствуешь, что защищен. Защищен им.

До утра не спишь. Размышляешь. С первыми петухами просыпается Дольф. Потягиваясь, он улыбается, а ты отмечаешь на его обнаженном теле несколько грубых рубцов. Проследив твой взгляд, Дольф хмуриться:

– Люди жестоки, – говорит, – боятся того, что не в силах понять. Оттого и агрессивны.

– Тебе больно? – спрашиваешь.

– Уже нет, – он улыбается, так добродушно, – забудь об этом. Не обращай внимания.

Дольф, первым делом, осматривает твою ногу.

– Болит? А здесь? – он слегка надавливает на вспухшую пясть. Ты просто не успеваешь кивать – морщишься, и это лучший ответ на его вопрос.

Пока он готовит новую порцию мази, ты вновь любуешься его безупречной работой, ловкостью пальцев и уверенностью в действиях. На удивление готовка завтрака, по сравнению с приготовлением лекарств, проста до невозможности.

– Еда более чем скромная, – произнес он, ставя перед тобой тарелку и кувшин.

Куски ржаного хлеба, сыр и простокваша – весь завтрак. Наличие аппетита также удовлетворяет интерес Дольфа.

– Значит, лечение идет, – улыбается он, потрепав тебя по волосам.

А ты давишься, простокваша проливается тебе на грудь. Легкое прикосновение, а тебя передергивает. Но он не замечает этого.

Дольф, собирая сумку, легкомысленно бросает «по делам». И уходит, оставляя тебя в одиночестве. Ты, сидя всё на том же ворохе соломы, скучаешь, вспоминаешь, впадая в тоску. Под вечер вроде бы забываешься в легкой полудреме, но он будит тебя возвращением. Мрачный Дольф, вытряхивая из сумы пучки трав, недовольно бурчит под нос.

– Мальчишки, – отвечает он на немой вопрос. – Постоянно достают. Задирают, камнями кидают. Не переживай, – мгновенно спохватывается Дольф. – Скажи, как нога?

– Легче, – добродушно улыбаешься.

– Так-так-так, – он в мгновение ока оказывается рядом. – Еще раз, верни на лицо это выражение.

– Что? – растерявшись, шепчешь. Он слишком близко. Сердце начинает биться в разы быстрей. И хочешь отодвинуться, но стенка за спиной – непреодолимая преграда.

– Улыбнись, – попросит он мягко, обхватывая ладонями твое лицо, – тебе идет улыбка.

Но… отводишь взгляд, пытаясь отвернуться и пряча смущение. Почему-то страх медленно возвращается. Когда он так близко, смотрит в глаза, счастливо и добро улыбается…

– Пусти, – шепчешь, отодвигаясь, насколько это возможно, – пожалуйста…

– Что? – удивленно. Но тут же осознав, отпускает тебя, убрав руки. – Прости, я не хотел тебя пугать.

Он расстроен. Поднявшись, сразу же отходит. Весь оставшийся вечер проходит в тишине. Дольф растерян, и, словно в трансе, выполняет все действия. А ты? Что ты чувствуешь, глядя в опечаленное лицо парня? Даже тени улыбки, что красит его веснушчатое лицо, до темноты не проскальзывает.

– Дольф, – едва слышно окликаешь его только ночью, когда рыжий уже лег спать: – Ты не спишь?

– Нет.

Он, повернувшись, смотрит на тебя.

– Ты… – замолкаешь, подбирая слова. – Ты злишься?

– Нет. Я сам виноват, прости. Этого не повторится. Я ведь вижу, что до сих пор ты испытываешь страх. Когда я наношу мазь, тебя всегда передергивает от прикосновений.

– Прости.

– Не извиняйся. От природы не уйдешь. Кентавры ведь испокон веков считали людей врагами. Это у тебя в крови, – Дольф вздыхает. – Но все же ты милее, когда улыбаешься.

– С-спасибо, – темнота скрывает румянец, что жаром вспыхивает на твоих щеках.

Эту ночь проводишь спокойнее, чем в прошлую. Сны на этот раз яркие, но немного грустные: о братьях, отце и матери, о детстве в табуне. А потом в возник Дольф. Счастливый, как всегда, улыбающийся, он зовет тебя. Держа за руку, водит по полю трав. И, кажется, что пряный аромат заполняет все пространство. Ты смеешься, скачешь вокруг парня, радость переполняет тебя. Так хорошо и тепло.

Просыпаешься далеко за полдень. Дольфа уже нет. Солнце, пробиваясь сквозь мутное окошечко, приятно согревает тебя. Нежишься в лучах, медленно скользящих по твоему телу, слишком расслабившись, вздрагиваешь, когда, распахнув дверь, в дом буквально влетает Дольф.

– Ну, ты и соня, – усмехается он. – Но это очень хорошо: значит, лечение идет интенсивно.

Сегодня он счастлив: буквально подпрыгивает от возбуждения, поет или насвистывает незнакомые тебе мотивы. И непрестанно улыбается. Тебе от одного только взгляда на парня становится легко и тепло на сердце.

– Болит? – спрашивает вечером Дольф, когда меняет повязки и наносит мазь на ногу.

– Нет, – удивленно отвечаешь. Отсутствие боли для тебя неожиданно, а для него это еще и хороший показатель.

Нога действительно долго не болит. Почти неделю. Но не сегодня. Вот уже полдня бушует гроза. А ты воешь от сильной тянущей боли. В довершение еще и лихорадка развивается. Как не старается, Дольф не может облегчить твои мучения. Мази, питье, компрессы – ничего не помогает. Под вечер, вымотавшись окончательно, забываешься в легкой, тревожной дреме, лежа головой на коленях Дольфа. Сквозь сон чувствуешь, как он прикладывает прохладный компресс ко лбу, гладит по волосам. Совсем как мать в детстве. Уютно? Наверно. Страха как такового уже нет. Возможно, где-то глубоко… А здесь и сейчас… Засыпаешь, погружаясь в сон, словно в парное молоко. Согретый теплом от печи, толстым одеялом и… им. Его запах – аромат трав и солнца – окутывает, успокаивает.

Крепко спишь до утра, и Дольф не отходит от тебя. Чувствуешь это сквозь сон – он рядом, оберегает покой. Но всему приходит конец. Утреннее солнце, слепя шальным лучиком, стирает остатки сна.

– С добрым утром, – шепчет над ухом Дольф.

Все еще не открывая глаз, улыбаешься в ответ, ведь знаешь, как ему это нравится.

– Как нога? – также тихо спрашивает.

Киваешь. Леность, так приятно, тепло, его запах уютом окутывает тебя. Сон еще теплится, но надежды на продолжение тают с каждым мгновением все быстрее. Дольф, потянувшись, пытается неловко размять затекшие мускулы.

– Прости, – шепчешь, поднимаясь. Ему неудобно было спать. Если он вообще спал.

– Ничего, – смеется. – Тебе же хорошо спалось? Значит все нормально.

Он, как всегда, готовит мазь, потом завтрак. И говорит, что не пойдет сегодня никуда.

– Почему?

– Да просто неохота, – усмехается.

Сегодняшний день вы проводите вдвоем. Дольф занят домашними делами, а ты отдыхаешь, наблюдая за ним.

Но уже к обеду он уделяет время и тебе.

– Знаешь, а ты улыбался во сне, – говорит. – Думаю, тебе снилось что-то приятное.

– Наверно. Не помню, – пожимаешь плечами.

Вдвоем вы наслаждаетесь теплом солнца и свежестью воздуха после грозы. Дождевые капли все еще блестят на траве и листьях. Небо кристально чистое, ни облачка. Дольф редким гребнем расчесывает волосы, разбирая пальцами свалявшиеся пряди.

– Как грива у лошадей, густые, жесткие… – пропуская сквозь пальцы смоляные пряди, шепчет. – Ой, прости. Наверно, не стоило сравнивать тебя с животными. Просто как-то... вырвалось.

– Прощу. Но в последний раз, – обиженно фыркаешь. – Я не бестолковое животное, запомни.

Жесткой соломой, скрученной в тугой жгут, Дольф вычищает шерсть.

– Приятно, – ластишься.

Он как-то интуитивно чувствует, где сильнее почесать шкуру или нежно погладить.

– Ты как кошка, – смеется Дольф. Он хохочет, глядя на то, как ты подставляешься ласкам.

– Но это же очень приятно! – пробуешь возразить. Но он только сильнее заходится смехом, буквально сгибаясь пополам. Соломенный жгут выпадает из его рук. Он смеется так заразительно, что ты тоже поддашься веселью. Расслабившись, ты заваливаешься на бок, вытянув ноги.

– С тобою так легко, – смущаясь, неожиданно сказал Дольф. – Намного лучше, чем с людьми.

Жмурясь от ослепительного солнца, нежишься в тепле, вдыхая ароматы свежести и душистых трав.

– Элиас, я так счастлив, находясь рядом с тобой, – хоть и тихо, но внятно шепчет Дольф.

– Я тоже, – улыбаешься в ответ.

Дольф в радостном порыве буквально кидается к тебе, обвивает плечи руками, стискивает в объятиях. От неожиданности просто замираешь. Вырваться? Вроде бы и нужно, но тело отказывается слушаться. А он что-то шепчет куда-то в шею, гладит по волосам, по плечам. От такой близости жарко. И ты не знаешь, что делать. Как нужно поступить? Тепло… и пахнет травами.

Лишь на секунду ты успеваешь прикрыть глаза…

– Колдун! – истошный крик заставляет Дольфа оттолкнуть тебя. – Колдун! Колдун! – убегая, кричат дети.

– Черт! – рычит парень. – Они тебя видели!

– И что будет? Это же всего лишь дети, – удивляешься, глядя в спины мальчишек и девчонок. Сломя голову те несутся, надо полагать, в деревню.

– Да. Еще я колдун, а ты кентавр, – Дольф мрачнее тучи. – Прости, я не знаю, что будет. Может им поверят, но люди предпочитают меня не трогать. Так что… В любом случае, – повернувшись, говорит, – я постараюсь тебя защитить, как сумею.

Уходить, бежать невозможно. Ночевать в лесу? Зима близко: суровая и холодная. Уже сейчас по утрам выпадает иней.

В напряжение не проходит несколько дней. Только растет от ночи к ночи.

Дольф постоянно пламенно уверяет тебя, что защитит. Любой ценой.

– Скоро нога твоя заживет, ты сможешь уйти, – говоря это, он улыбается, но как-то непривычно. Он вообще постепенно становится, совсем другим. Бывает как бы мимоходом, незаметно, прикасается к тебе. Стремится быть ближе, практически не оставляя тебя в одиночестве.

Семь дней тревоги и ожидания. И вот восьмой ночью...

Толпу Дольф слишком поздно замечает. Сельчане набрасываются на парня, едва вы переступаете порог. Он буквально тонет среди озлобленных людей. Тебя же теснят все дальше и дальше, отделяя от Дольфа.

– Демоново отродье! – кричат здоровые мужики, угрожая тебе вилами, тыкая факелами.

Вертишься, отбрыкиваешься, отступая, кричишь, зовешь его. В панике не понимаешь, что делаешь. Взвившись в дыбы, надеешься увидеть Дольфа. Но кто-то ловко накидывает на правую переднюю ногу веревку с петлей, которая тут же затягивается на едва зажившем переломе. Один резкий рывок, и ты, потеряв равновесие, заваливаешься, больно ударившись плечом. Мужичье тут же набрасывается с веревками, связывают, лишая малейшей возможности шевелиться. Твои крики и слезы никого не трогают. А тебе страшно. И очень больно: кажется, что ногу вновь сломали.

– Не трогайте его! – доносится отчаянный вопль Дольфа. – Он всего лишь ребенок!

– Убить!!! – орут мужики, игнорируя его слова. – Уничтожить тварь!!!

Что чувствуешь сейчас? Захлебываясь в слезах, дрожишь от ужаса, от боли… от неизвестности.

– Убить демона! – ревет толпа.

– Нельзя, – взывает чей-то голос. – Это только накликает беду на деревню.

Вперед выходит старик. Опираясь о сухую палку скрюченными и иссушенными временем руками, он медленно приближается. Снизу вверх взираешь на незнакомца. Старик наклоняется, протягивая руку к твоему лицу. Бьешься в путах, пытаясь отодвинуться от страшных скрюченных пальцев. Но все же он касается горячей и влажной от слез щеки. Тебя трясет от отвращения.

– Возможно, смерть юной твари только разгневает демонов. Мне надо посоветоваться со священником. А тварь – в деревню. И запереть.

Тебе закрывают глаза, затыкают рот. Ведут, набросив удавку на шею. Чуть дернувшись, душишь себя, поэтому считаешь за лучшее не сопротивляться. Шагаешь, медленно переставляя ноги. Несколько раз спотыкаешься, падая на перед. Травмированная нога болит все сильнее. Под конец становится просто невыносимо на нее опираться. Повязка на глазах уже насквозь мокрая от слез. Ты слышишь, как мужики перешептываются, ругаются между собой, проклинают тебя и «того колдуна». Надо полагать, Дольфа. Его самого ты не слышишь. «Где он и что с ним?» – пульсирует в голове мысль, иногда сменяя дикий страх и отчаяние.

Повязку с глаз срывают только в деревне. Застегнув на шее ошейник с цепью, тебя запирают в клетке. Судя по всему, она стоит на краю площади. Толпа мгновенно окружает тебя. Люди тыкают пальцами, брезгливо или зло выкрикивают ругательства. Клетка совсем маленькая: можешь только развернуться в ней, стоя едва ли не задеваешь макушкой толстые прутья потолка клетки. Мечешься, если так можно сказать, по маленькому пространству. Вертишься, вжимаешься боком в прутья. Откуда ждать угрозу – не знаешь. Вокруг только оскаленные злостью и ненавистью лица.

– Демон! Сжечь его! Убить нечисть! – ревет безостановочно толпа, но к прутьям близко не приближаются.

В один момент ты неосторожно наступаешь на воспаленную ногу. Громко взвыв, сползаешь по прутьям, сжимаясь в комок. С силой зажмурившись и закрывая уши ладонями, стараешься уйти от гнева толпы.

– Пожалуйста, – шепчешь.

Уже светает, а ты продолжаешь реветь от страха и боли. Сейчас намного страшнее, чем, когда ты угодил в капкан. Эта людская ненависть, буквально наполняет все вокруг. Селяне быстро становятся смелее: кто-то кидает камень, угодив тебе в плечо, кто-то бьет палкой под ребра.

– Пожалуйста, – всхлипываешь, – прекратите! Дольф, Дольф… Где же ты? – зовешь шепотом.

Но вот уже вскоре ты узнаешь. Видишь своими глазами. В полдень, здесь же на площади. Его ведут с противоположного края к середине. Там столб и хворост, сложенный рядом. Дольф идет, сильно припадая на левую ногу. Лицо в крови, руки стянуты за спиной, одежда грязна и порвана. Он поднимает глаза, ищет тебя взглядом. Когда видит, то заметно расслабляется. Улыбается, растягивая кровоточащие губы в свою почти обычную улыбку. Но выходит так горько, устало.

– Дольф!!!

Ты не можешь видеть его в таком состоянии. Знаешь, что сейчас произойдет. Ты воешь, орешь, зовешь его, молишь толпу. Но на истерику кентавра никто не обращает внимания. Люди стоят, повернувшись спинами к клетке, взирают на костер, что нехотя разгорается в прохладном воздухе. Дольф, привязанный к столбу, продолжает смотреть на тебя. Его лицо спокойно. Уже вскоре не можешь разглядеть его. Огонь, дым… и пелена слез. Зовешь его, пока голос не хрипнет.

Толпа азартно улюлюкает. «Колдун! Сдохни!» – кричат мужики, бабы и даже дети. А ты бессильно сползаешь по решеткам: не вынеся пытки, теряешь сознание. И уже не видишь, что происходит дальше на площади. Не видишь, как, рухнув, прогоревший до основания столб погреб под собой останки Дольфа.

Сначала, первые несколько дней, подолгу рыдаешь от ярости, от тоски, от бессилия. Ты готов грызть цепь. Однако через неделю успокаиваешься. Просто к тому времени истрачиваешь все силы. Стоя или лежа все в той же клетке, жарким днем и холодной ночью, под проливными дождями, просто существуешь. Смерти не зовешь. Тебе все равно, что произойдет. Люди, проходя мимо, бросают злые или брезгливые взгляды, иногда выкрикивают проклятия. Дети, бывает, кидают камни, но это им быстро надоедает – ты не реагируешь. Многочисленные ссадины, синяки скрыты слоем грязи. Волосы и шерсть свалялись и потускнели. Тебе плохо: нога болит не переставая. Боль уже давно вымотала тебя.

Проходит много дней – сколько именно, не знаешь, сбился со счета – тебя решают отпустить.

Толстобокий монах, отпев песнопения, застегивает на твоей шее ошейник с нацарапанными на нем символами. «Чтобы держать нечистую силу», – говорит старик. Тебе все равно. Солдаты на лошадях и пешком, вооруженные пиками и алебардами выводят тебя за приделы деревни. Плетешься за лошадьми, со связанными за спиной руками, с удавками на шее. Хромаешь, но все же стараешься не отставать.

Два дня в пути.

Тебя оставляют на опушке леса. Солдаты просто бросают – в путах, с ошейником – и уезжают.

Свобода? Жизнь? Больше месяца прошло с того дня, как ты попал в злополучный капкан. Твоя шерсть грязна, аспидно-черные волосы наполовину выбелены сединой. Слишком много всего произошло, слишком тяжело для юного кентавра.

Жить?

Где сейчас родной табун, отец, братья – не знаешь. Да и не примут они тебя: бегать не можешь, да и ходишь-то с трудом. Четырнадцать лет… детство для кентавра. А для тебя? Детство твое закончилось в том капкане. Иные взрослые за века своей жизни не испытают столько страха и отчаяния, что испытал ты всего за один месяц. Хотя были светлые и теплые моменты.

Существует легенда среди кентавров: полюбив однажды и потеряв возлюбленного, кентавр медленно умрет от тоски. Сердце сгорит от боли. Наверно, именно поэтому так больно.

– Дольф, – шепчешь, чувствуя горечь и боль, заполняющие пустоту в душе. Слез больше нет – давно выплакал.

Краем уха слышишь водопад. Далеко, почти день идешь к нему. С крутых скал срываются в бездну воды широкой реки. Брызги долетают даже сюда, до обрыва… Ветер, треплет свалявшиеся тусклые черно-седые волосы. Холодный ветер, острый и жгучий. Глаза режет от невозможности пролить последнюю слезу.

Зачем жить века с болью в сердце? Одинокий, покинутый, с дырой в душе. Кентавры живут долго, твоему отцу уже два века. Но тебе… вожаком, как отец, тебе не стать.

Камнем вниз. Летишь, подобно птице. Раскинув руки, словно крылья, но не можешь взмыть высоко-высоко. Туда, где парит орел, и облака неспешно прогуливаются по голубому небосводу. Ах, почему же ты всего лишь кентавр, а не птица? Ветер режет глаза, в уголках скапливаются слезы. Всего четырнадцать лет, ты был полон сил и уверенности в своей непоколебимой удаче.

Еще один прыжок… последний.