Впервые в жизни самый красноречивый сын Феанора не находил слов.

Красота Лютиэн поразила его до глубины души, словно нанесла смертоносный удар самым острым мечом: Куруфин почти потерял голову от страсти, дышал тяжело и прерывисто и отчаянно надеялся, что Келегорм не заметит его смятения.

Пока она представлялась и рассказывала, откуда пришла, Куруфин воображал, как ласкает ее черные волосы. Конечно, он не знал, какие они на ощупь, но предполагал, что они будут стекать словно…

...кровь, текущаяпо рукам после того, как он впервые убил. Телери храбро сражались, защищая свои белые корабли, но их тела уже стали закрывать землю. Куруфин прижал руку к смертельной ране умирающего врага, позволяя теплой крови течь по ней, пока в теле кипела злость…

«Не думай о братоубийстве! — отчаянно приказал себе Куруфин, глубоко вздыхая. — Ты должен быть спокоен. Не показывай ей своих чувств, пусть все думают, что ничего не изменилось. Подумай о сыне, терпеливо ждущем тебя в Нарготронде: на него не действует твоя ложь…»

Но увидев ясные, полные страха глаза Лютиен, все мысли о Келембримборе — и даже его матери — покинули Куруфина. Он отчаянно хотел заполучить ее тело, и, сделав это, избавиться от ее души. Она сбежит в палаты Мандоса, улетит так же быстро, как…

…братоубийцы — таково отныне их имя — летели по волнам на украденных кораблях Телери по черному морю. Над головой мерцали звезды, Куруфин стоял на палубе и смотрел на белую мачту, но, почувствовав безжалостный взгляд отца, моментально отвлекся. Пусть восхитительные корабли и достались им неправедными делами, но цель была праведна. Все ради Сильмариллов, все ради камней. Нолдор предстали мотыльками, что летят за свечами, хоть те могут и потухнуть…

Куруфина бросило в жар, несмотря на приятную погоду, когда тот думал об открывающихся возможностях. Мысли о том, как он завоюет душу Лютиэн — в некотором, правда, отношении — будоражили его до появления садистской ухмылки и жестокости во взгляде. Девушку следовало украсть, лишив Арду ее красоты. Самые прекрасные вещи погибают быстрей остальных — и эти думы привели Куруфина к…

…Сильмариллам. Украденным. Феанор не смог скрыть боль, когда узнал о смерти отца и краже дорогих ему камней. Он утратил самое дорогое, что у него когда-либо было, и Куруфин не сомневался, что они с братьями последуют за Сильмариллами из любви к отцу. Особенно сам Куруфин: боль в глазах Феанора переворачивала все внутри. А затем Дух Огня пошатнулся и рухнул вниз лицом, будто его внезапно убили…

Столь животная страсть была чужда для эльфов, но Куруфин не долго размышлял над тем, почему подобное чувство поселилось в нем, хоть и не забывал о неожиданном открытии совсем. Лютиэн казалась ему невероятно прекрасной, ее образ вытеснял мысли об обмане Фелагунда, а от аромата цветов, вплетенных в ееволосы, страсть разгоралась еще сильнее, до такой степени, что немели колени.

«Да, это страсть, — подумал он. — И больше чувств во мне нет: страсть к ней и к Сильмариллам.Или, возможно, на самом деле это — любовь, а это — Арда Искаженная, мир, что рождает имитацию жизни. Как почерневший саженец тянется к свету, так и золотые лепестки окрашивают темные земли».

«О, отец, — мысленно взмолился Куруфин, не находя силы, высказать то, что терзало его, вслух. — Отныне я не похож на тебя: ты бы никогда не позволил сожалениям поработить тебя. Огонь моей души ничто в сравнении с твоим, и я не могу справиться с чувствами, как ты однажды».

Куруфин отбивался, кашлял и задыхался, выпучив глаза и вывалив язык, отчаянно пытался протолкнуть воздух в легкие. Горло горело, глаза, наполненныеслезами, жгло.Хороша будет история: Куруфин, сын Феанора, задушен. Побежден простым человеком! Берену — да будет тысячу раз проклято его имя! — всегда удавалось выскальзывать из объятий гибели. Смерть от его рук, как считал нолдор, навсегда опозорит весь дом Финве, даже, возможно, его вероломного сына.Если Куруфин не умрет от удушения, то от стыда точно.

Мозолистые ладони сжали шею сильнее. Кашлянув от боли, Куруфин подумал о Келегорме: что так сильно задержало брата, не дало прийти на помощь?Звуки вокруг слились в какофонию, и Куруфин слышал лишь, как в висках стучала кровь. У него не было сил, чтобы бороться, чтобы противостоять смерти. Он несильно оцарапал руки человека, но ничего не добился. Все, что он мог видеть новым, затуманенным зрением — яростный взгляд смертного.

«Ты поднял руку на то, что никогда не принадлежало тебе, — говорил этот обжигающий взгляд. Куруфин хорошо знал подобное пламя: такое же горело в разгневанном отце и в нем самом. — Жители Нарготронда называют вас Обездоленными,и это не потому, что вы утратили прекрасные Сильмариллы. Вы потеряли большее: никогда не узнаете, что такое любовь».

Силы окончательно покинули Куруфина: из-за этих слов непроницаемый, нематериальный щит, что он выковал в своем разуме, скрывая за ним слабость, раскололся, и тело стало слабым и бесполезным. Он опустил руки и откинул голову. По подбородку потекла слюна, каплями застывая в траве.

Как только в груди вспыхнула боль — «не сдавайся» взмолился мысленно Куруфин — он подумал о том, что бы сказал отец о подобной постыдной смерти возлюбленного сына. Возможно, Феанор лишь покачал бы головой, изображая грусть. Куруфин почувствовал, как стыд сжигает его дух.

«Я подвел тебя, отец».

Прямо перед рассветом Келегорма разбудил крик.

Он вздохнул: слишком хорошо знал, кто издает этот отвратительный до тошноты, бессловесный — не на кого было кричать — звук. Но Келегорм слишком устал, чтобы будить брата. «Пусть спит, — сказал он себе. — Ты все равно не выдернешь его из этого кошмара». Куруфин кривился, сжимал руками горло и трясся, утопая в воспоминаниях. От звука было почти тошно, Келегорм нахмурил лоб, отвернувшись. «Я ничего не могу для тебя сделать, брат, — подумал он сонно. — Ты такой же, как отец: твоя гордыня не позволяет тебе сдаться даже во сне».

Хоть ирония уняла подступающую тошноту горьким привкусом, спокойно вспоминать тот роковой день Келегорм не мог. Он помнил, как сумасшедше ухмылялся Куруфин, послав лошадь в галоп. Его безрассудный смех заглушал завывания ветра, треплющего светлые волосы Келегорма. Помнил, как брат усадил Лютиэн на лошадь, хоть девушка и сопротивлялась так, что он еле ее удержал. Глаза Куруфина сияли от сумасшедшей радости, пока Берен не закричал и неостановил лошадь, свалив седока на землю. Затем раздался короткий задушенный вскрик, совершенно неожиданный от пятого сына Феанора, и все обернулось кошмаром наяву.

Когда Келегорм увидел едва сопротивляющегося, впечатанного в землю брата — он сохранил в душе любовь? — его сердце сковал жуткий страх, который он больше никогда не хотел вспоминать. Ранее белое лицо Куруфина приобрело отвратительный пурпурный оттенок, он вывалил язык и выпучил глаза, уступая хватке Берена.

Минутами позже Куруфин во второй раз натянул тетиву и направил острие на Лютиэн, выплюнул несколько слов, морщась от боли:

— Пусть лучше любовь будет мертва, чем украдена, — проскрипел он.

Берен принял стрелу на себя. Куруфин не думал, что убьет Лютиэн — нет, он считал ее бессмертной, и это бремя давило на него.

Но больнее всего было вспоминать момент возвращения на место трагедии. Куруфин все еще с трудом дышал, безвольно привалившись к шее лошади, и дрожал.Келегорм не знал, что именно нужно говорить, потому болтал обо всем, пытаясь успокоить: о том, что все позади, что он лично пронзил бы Берена, если бы не его бывший пес, что...Но Куруфин неожиданно сел и выплюнул все еще слабым голосом:

— Ты не знаешь, что такое боль, и я молю всех Ваалар, чтобы узнал! Ты трус, пафосный, наивный трус!

«Ты не прав, я знаю боль, — подумал Келегорм, закрыв глаза, слыша, как брат вновь зашелся в удушливом вскрике. — Я познал боль, когда умер отец, трижды прокляв Моргота и завещав, чтобы мы исполнили клятву и отомстили за него. Я познал боль, когда увидел железные горы Моргота в отдалении, думая о том, бросит ли на меня ветер остатки праха отца. Я познал боль, после того как из Тангодрима вернулся Маэдрос — мы все знали, что он хочет спросить, почему его бросили мучиться в руках врага».

«Я познал боль — хоть бы этого никогда не происходило! — когда подумал, что увижу, как умрет мой брат».

Потом, несмотря на страдания брата, он неожиданно провалился в глубокий сон, из которого его вновь выдернули. На этот раз шепотом на Квенья. Келегорм наслаждался его звучанием — сладко-горьким отголоском мирных дней в Валиноре — пока безумный говорящий не заголосил о смерти и крови.

— Куруфин? — спросил Келегорм, не в силах противостоять безумному шепоту брата. — Куруфин? — повторил он более настойчиво. — Если кто-нибудь услышит, на каком языке ты говоришь…

Келегорм запнулся. Он не знал, какие могут быть последствия, но не сомневался, что жалеть их, сыновей Феанора, не будут. Обычно они сами говорили на так называемом «языке братоубийц», и почему-то возникло неприятное чувство, будто их могут поймать.

Выдохнув мягкие Квенья, Куруфин неожиданно поперхнулся и повернулся к брату, больше не прячась. Келегорм застыл на мгновение, после чего осторожно приблизился к нему, разглядывая. Несколько капель сверкали на пальцах Куруфина, несколько стекало по красивым рукам на колени. Из-за слез он тяжело, прерывисто дышал, и Келегорм никак не мог поверить в увиденное: Куруфин плачет, Куруфин скорбит!

Куруфин походил на Феанора до дрожи, и его слезы подействовали устрашающе: будто страдал не он, а отец. Но мысль о том, что Феанор может уступить печали была для Келегорма невероятна. Нет, отец лишь разозлился бы, и то же ожидалось от его пятого сына. Возможно, просто настал особый случай. Келегорм открыл рот, чтобы успокоить брата, но мысли об умершем Феаноре поколебали его решимость. Прежде чем он сообразил, что сказать, Куруфин поднял голову и громко, почти крича, заговорил тяжелым от боли голосом.

— Я не мог дышать!— выкрикнул он с легким акцентом на Синдарине. В лунном свете его глаза горели израненной яростью, а волосы немытыми спутанными клоками топорщилисьвокруг пепельного лица. Келегорм успел заметить взгляд, полный боли и страха темных воспоминаний, и Куруфин согнулся в новом приступе рыданий.

Келегорм поежился, хотя в комнате было тепло, и наступал день. Только никакой день не может изгнать тьму, что поселилась в сыновьях Феанора, так же, как никакой свет — луны ли, солнца — не способен заменить тот, украденный.

«Дыши, Куруфин, мой брат, — подумал Келегорм. — Чтобы отомстить за отца, ради нашего наследия, Силмариллов, дыши».

Куруфин плохо помнил, как его ранили — воспоминания вытекали вместе с кровью. Он едва смог выбраться из темных, покачивающихся пещер Менегрота, прорваться сквозь мечи, сталкивающиеся с раздражающим скрежетом. Он рухнул на ближайшее дерево и задрожал от морозного дыхания зимы.

Его собственная кровь, алая и горячая, вытекала сквозь прижатые к ране на животе пальцы. Она когда-нибудь заживет, оставив после себя уродливый шрам, но ничто не вернет правый глаз, из которого сейчас торчала стрела. Куруфин повернулся, и жуткая боль тут же им завладела. Рядом в страхе закричал Келегорм, но Куруфин уже ничего не видел, мир слился в неясное пятно, а сознание уплывало. Из распахнутого глаза все так же торчало древко.

«Возможно, наша смерть была предопределена изначально» — подумал он, сполз по дереву, признавая поражение, и уставился на тропинку из собственной крови, что вела обратно в Менегрот. Другая тропинка текла изо рта, и Куруфин закашлялся.

— Это все ради Сильмариллов, ради Сильтмариллов, — повторял он вслух и не узнавал свой исказившийся голос. Вся ситуация напоминала ему те грязные потаенные мечты и случай, что питал их: пальцы, царапающие шею, разъяренный взгляд, и тело, едва движущееся, будто его хозяин проваливается в сон…

Лицо Лютиэн, подобно солнцу разгоняющее дождь, ее волосы, темной рекой текущие в море, ее глаза, большие и испуганные, сияющие ярче всего света Амана, ее милосердие, благодаря которому она уговорила Берена оставить Куруфину жизнь — это лишь сильнее привязало его к ней. А теперь… мертва, мертва из-за человека!

Куруфин кашлянул в сгиб локтя, чувствуя стекающую по коже под доспехами теплую кровь. Он рефлекторно закрыл глаза, и раненый глаз моментально уколола боль. С обреченным сумасшествием, что предшествовало смерти, он схватил окрашенное в алый древко, собираясь выдернуть его, но боль вытянула силы, и дрожащие руки не справились. Если бы сейчас к Куруфину подошел враг, то хватило бы и одного удара, чтобы покончить с его мучениями. Он чувствовал себя так беспомощно, словно вернулся в те счастливые и мучительные дни в Нарготронде, когда страдал от присутствия Лютиэн…

«Она и была Сильмариллом, — подумал ехидно Куруфин. — Она была Сильмариллом: восхитительным светом, что соблазнял нас, сводил с ума, убеждал творить все, что угодно, что угодно, чтобы заполучить ее. Теперь ничто не способно вернуть этот свет. Мы слепо шли за ним, но, в итоге, смерть все равно победила бессмертных. Мы тосковали по свету, хоть и понимали, что он недостижим, хоть знали, что наиболее любимые вещи приносят лишь боль. Мы желаем свет, что сжигает нас.

Но если уж это история страсти, пусть мир знает, что я считал ее любовью».