Картина на заказ

В старом парке было тихо и почти безлюдно: будний день удерживал жителей города в плену стен офисов, контор и лабораторий. Заводы и фабрики все так же коптили безоблачное небо; школы и университеты отпускали детей и взрослых на свежий воздух лишь на минутку – выскочить во двор на перерыве, глотнуть свежего воздуха с еле заметным привкусом наступающих холодов; в магазинах полки, стеллажи и холодильники ломились от товаров, ожидая вечернего наплыва покупателей. Все было обычно, как и в любой другой осенний день в любом месте на земле.

Листья облетали с деревьев, укрывая холмистый парк богатым ковром – там, чуть поодаль, в нескольких шагах от набережной, было сыро и влажно: прелая, щедрая земля принимала дар осени с радостью и распростертыми объятиями. Деревья стыдливо дрожали, теряя свой праздничный наряд. Они бы с радостью удержали, оставили себе яркие, так украшающие их листья, но время бессердечно и неумолимо – и, грустя, деревья отдавали земле всю свою красоту, роняя листья один за одним, как роняют в огонь прощальные письма ушедшей любви.

Осень пришла в город.

На залитой осенним солнцем набережной танцевала девушка.

Девушка танцевала, не глядя на осень, не обращая внимания на прохладный ветер, не замечая течения времени – тоненькая фигурка на фоне массивного моста через широкую реку, вольно несущую свои глубокие воды куда-то далеко-далеко, из зеленого лета в непроглядную, холодную зиму…

Хрупкая, как веточка, с разметавшимися каштановыми волосами, девушка, не отрываясь, смотрела в небо, высоко задрав вверх остренький подбородок. Она кружилась, раскинув руки, ее ноги легко касались чуть нагретого асфальта – казалось, еще мгновенье, она оторвется от земли и взмоет в пронзительно-голубое небо. Тонкая блузка наполнялась ветром, словно парус; юбка летала вокруг колен, открывая взгляду крепкие икры и аккуратные ступни в простеньких туфельках на небольших каблучках.

Оранжевые листья клена, шурша, проносились мимо ее ног и, перелетев через парапет, взмывали вверх, а потом маленькими корабликами опускались на темную, чуть дрожащую речную гладь.

Казалось, только ей одной слышна удивительная музыка, которая сопровождала этот странный танец. То притопывая, то кружась, то покачиваясь, девушка грациозно двигалась в такт беззвучной мелодии.

Редкие прохожие смотрели на нее, качая головой, и шушукались гуляющие по парку пожилые парочки. Девушка танцевала: ей не было дела до осуждающих взглядов. Счастье переполняло ее; она знала, что там, в тени деревьев, под последними солнечными лучами, вырванными небом у уходящего лета, в кружевной тени пылающих огнем деревьев, сидит ее возлюбленный, а в руке у него кисть, а на голове смешной берет с большим помпоном, спадающий на одну сторону. Смешной берет, смешной человек, милый чудак. Перед ним мольберт; и блики, солнечные блики, проникающие сквозь паутину деревьев, мешают ему рисовать. Ему нужно закончить картину: странную какофонию красок, которая украсит собой залитую сотней искусственных свечей гостиную в шикарном многоэтажном особняке. Именно поэтому они сейчас тут, в парке. Здесь так чудесно работается, и через несколько часов его этюдник пополнится новыми эскизами. И он сможет выполнить этот важный для них заказ.

Впрочем, его совсем не интересуют деньги. Крыша над головой и краски – все, что ему нужно.

И с некоторых пор – она.

Да, художник давно сидит там, под деревьями, и не отрываясь, смотрит на девушку на набережной. Он улыбается; мечтательная улыбка мгновенно превращает его в мальчишку. Как легко, оказывается, сбросить десяток лет – просто выйти в парк, сесть в отдалении и смотреть, как кружится в бликах осени твоя возлюбленная.

В ней есть немного практичности – а может, просто очень много жизни, слишком много жизни в таком маленьком хрупком создании. Как хорошо, что сейчас она не знает, что именно он пишет: нет, он не работает над картиной, которая принесет им обоим так называемые «средства к существованию» – деньги, способные решать многие проблемы. Что ж, это он виноват, что она уволилась с работы, и потратила столько сил и времени на его первую за последние годы выставку. Он виноват, кругом виноват! Потому, что не верил, что из этой затеи выйдет хоть что-то путное, не верил, что его старые работы хоть кого-нибудь в состоянии заинтересовать, а новые – что новые работы вообще могут появиться, не верил… И все-таки рисовал тайком и выбрасывал рисунки, а она находила их в мусорном ведре и плакала, разглаживая ладошкой на коленке – плакала, вцепившись зубами в указательный палец, чтобы не разреветься в голос, чтобы он не услышал.  Пусть так, пусть. Он виноват: он знает это. Но в тоже время уверен, что может сделать так, чтобы она больше не плакала никогда.

Он закончит, конечно, закончит ту картину – для нее, для них. Но только не сейчас. Нет, сейчас попросту нельзя работать над заказом: это слишком расточительно, тратить такой чудесный день на работу, которая требует лишь немного техники и времени. Такой день для вдохновения, и он пишет свою любимую, в длинном, старинном длинном воздушном платье – как у феи или лесной принцессы, кружащуюся под осыпающейся листвой осенью.

Несколько эскизов уже готово.

Закусив губу, художник пишет, пытаясь снова и снова уловить и перенести на бумагу грациозные движения танцующей девушки. А удивительные кружащиеся вокруг него листья он добавит позже. Ах, какое богатое сочетание цветов! Все оттенки охры, а небо, небо! Какое чистое, лазурное, прозрачное! Сейчас – набросать, запомнить. Потом – дома, когда она ляжет спать – попытаться уже на холсте восстановить все богатство осени и гармонично вписать ее фигуру в композицию картины.

Заказ подождет: сейчас он должен, просто обязан написать ее на фоне этой набережной, в листопаде рыжем, рыжем и красном, и листья кружат, как огромные конфетти, выпущенные из гигантской хлопушки.

Вся его жизнь, оказалось, была картиной, выполненной на заказ: все чужое, не твое, все не так, что хотелось, все не то, к чему лежала душа. Может, уже хватит? Может, все эти годы, что он жил не своей жизнью, стали достаточным искуплением совершенного когда-то предательства? Как он был молод, глуп, самонадеян… самовлюблен… мог ли он кого-то любить? Простили ли его? Тогда – нет. На что он потратил свою жизнь, и где сейчас все те люди, которых он растерял за последние двадцать лет…

Искупление было достаточным: годы, долгие годы прозябания на нудной, не имеющей отношения к творчеству работе, и страх взять в руки карандаш ли, кисть… Наконец-то он сможет жить так, как нужно ему. Без оглядки на все, что есть вокруг, на все, что было, на всех, перед кем он так виноват. Теперь у него есть она. Чудное чудо, дивное диво – хрупкая девушка с твердым взглядом и упрямым подбородком. Она совершила подвиг. Он снова стал рисовать. Правда, поначалу втайне от нее…

Сейчас он рисует свою Музу, свое счастье – девушку, которая изменила его жизнь, которая встряхнула его заплесневелую душу, как подушку, и выбила всю пыль, всю грязь, и наполнила жизнь новым смыслом – такую хрупкую девушку, невесомую, нежную и сильную в то же время. Ту, что содрала с окон его квартиры старые, пыльные, мрачные портьеры, которые висели там с незапамятных времен, и впустила живительный солнечный свет в его дом – и в его душу.

Как, оказывается, может быть светло и радостно у человека на душе. И жизнь кажется наилучшим из даров, возможных на этой земле.

Она – она одна что-то да значит в его жизни, а не тот важный господин, который думает, что за деньги можно купить художника. Работу можно купить, но творчество, Музу — никогда. Это ее, а не тот глупый сюжет, который он закончит позже, за несколько вечеров, ее он должен рисовать несчетное количество раз, запечатлеть в десятках полотен, на века, ее дивный образ, прекрасные черты, и попытаться передать через холст, масло и касание кисти ее жажду жизни – жажду, которой каким-то чудом хватило на двоих.

Он нарисует ее – снова, сейчас, еще раз.

Картина на заказ подождет.

2013