Никогда не видела Филиппа таким. Принц выглядит не просто обрадованным, он буквально светится счастьем. Глаза его горят ярче мириад звезд над нашими головами, ярче самой царицы-луны, чье отражение я, не зная куда глядеть, уже битый час рассматриваю в лезвии своего клинка.

Она снова с ним. Его любовь.

Черствость мне не присуща, я точно знаю это. Возможно, я часто выгляжу суровой и даже жестокой, еще бы — девушка-воин, но то, что творится у меня внутри, намного отличается от внешнего облика. Облик — это своеобразная защита. Крепость. Стена. И если посмотреть на меня, то кроме «сильна и бесстрашна» сказать почти нечего. Никто ни в жизнь не догадается вот о чем: порой я чувствую себя такой слабой и незащищенной, что готова рыдать, и страхов у меня хоть отбавляй. А все потому, что я не выказываю этого. Люди видят только то, что ты хочешь, чтобы они видели.

Многие думают: если ты боец, то сильные качества вроде мужества и отваги вытеснили из тебя все остальное. Это не так. Мужество — не бездушие. Однако я не могу заставить себя порадоваться за Филиппа и Аврору. Изо всех сил пытаюсь, но не могу.

Любовь, какой бы она ни была, меняет всегда и каждого. Я тоже начинаю меняться под ее гнетом, причем далеко не в лучшую сторону. Любовь подчиняет себе все мои чувства, эмоции и мысли. Она лишает меня рассудка, превращает в эгоистку и даже озлобляет.

На самом деле Аврора замечательная. У нее добрая, светлая, чистая душа. Когда я смотрю на нее, то волей-неволей понимаю: лучшей пары для Филиппа нельзя даже представить. Она подходит ему как никто другой, а он подходит ей. Оба они являются частью чего-то целого, прекрасного, великого. Рациональности во мне пока еще достаточно, чтобы признать: эти двое вместе навсегда, их ничто и никогда не разлучит.

Я все вижу. Все понимаю. Но по-прежнему продолжаю на что-то надеяться.

Любовь Филиппа и Авроры отличается от моей любви. Их окрыляет, воодушевляет, дарит наслаждение и даже защищает. А моя мучает, выедая во мне дыры, будто проклятый червь, отравляет, уничтожает и, напротив, обезоруживает.

Находиться рядом с этими двумя, рядом с Филиппом, улыбаться Авроре как ни в чем не бывало и наблюдать за их поцелуями невыносимо больно. Больно сдерживать чувства в себе, прятать их и стараться замаскировать за каменным выражением лица. Но уйти, сбежать и никогда больше не увидеть его потрясающих глаз, глубоких, как озеро, — больнее вдвойне. Я не могу его отпустить. Или просто не хочу? Так и есть. Это все надежда. И чем безысходнее, чем хуже моя ситуация, тем она сильнее.

Ночь невероятно красива, вот только холод стоит порядочный. Кончик моего носа давно застыл, пальцы онемели. Сначала дышу на них, а потом вытягиваю руки над костром, что горит между мной и принцем уже довольно долгое время и, кажется, давно собирается потухать. Тепло от огня еще исходит, но слабое, и, чтобы хорошенько согреться, его недостаточно.

— Замерзла? — Голос Филиппа вдруг прерывает тишину.

Я вздрагиваю, потому что не ожидала его услышать, а по телу тут же разливается приятная нежность. Мне едва удается сдержать улыбку, когда я поднимаю глаза, и наши с принцем взгляды встречаются.

— Немного.

Конечно, это вранье. Но Филипп так не думает: он привык обходиться со мной как с равной себе. Принц не видит во мне девушку, я для него, как и для всех остальных, кремень. Бесстрашный боец. Ему невдомек, что я могу замерзнуть точно так же, как и его принцесса. Что могу испугаться. Что могу полюбить.

— Как Аврора? — зачем-то спрашиваю я. Наверное, просто хочу, чтобы Филипп говорил. А что — неважно. Люблю его голос.

Принц ерзает на земле, потом произносит:

— В порядке, только очень устала в пути.

Еще бы, думаю я. В таких-то туфлях, как у нее, только по лесам и бродить.
Мы соорудили для Авроры тент из плащей и покрывал между несколькими близкорасположенными соснами в паре метров от нашего костра. Она лежит там, свернувшись в клубочек и уткнувшись симпатичным носиком в одеяние Филиппа; ее шикарное бледно-голубое платье, расшитое жемчугом, смотрится нелепо на фоне дикого леса.

— Я уложил ее спать, — добавляет принц. — Ей нужен отдых.

Я мысленно усмехаюсь: она ведь и так проспала целую вечность! А вслух ничего не говорю. Только коротко киваю.

Около пяти минут мы сидим молча. Я продолжаю рассматривать свой клинок, кручу его в руках и раз за разом вонзаю в землю. Холод заставляет меня ежиться. Одежда уже не спасает, ледяной воздух забирается под нее и сковывает все тело. Филипп не сводит глаз с любимой. На лице его отражаются самые приятные эмоции, какие только может испытывать человек. Губы принца растянуты в блаженной улыбке.

Я уже и не надеюсь на то, что он снова заговорит, но Филипп вдруг поворачивается ко мне и спрашивает:

— Как ты сама, Мулан?

Я застываю в неподвижности и забываю все слова на свете — так сильно меня удивляет его вопрос. Не помню, чтобы когда-то Филипп интересовался моим состоянием. Открываю рот, чтобы ответить, но не успеваю: из-под навеса раздается крик Авроры, и Филипп, рывком поднявшись на ноги, устремляется к ней.

— Лучше тебе не знать о моем состоянии, — шепчу я с опозданием в несколько секунд. Слова повисают в воздухе, не добравшись до адресата. — Но спасибо, что спросил.

Я слышу тихий голосок Авроры; она жалуется на что-то, а вот на что именно — не понимаю, потому что не разбираю слов. Беседуют влюбленные недолго, однако мне кажется, будто проходит целая вечность.

— Посидеть с тобой? — спрашивает у принцессы Филипп. Мне удается расслышать четкое «не нужно».

А потом вновь звучит столь любимый мною голос принца:

— Милая, если ты чувствуешь что-то, если что-то не так — скажи мне. Всегда говори, слышишь? Не молчи, ничего не утаивай.

Я давлюсь воздухом. Клинок выпадает из моей руки и со звяканьем ударяется о камень под ногами. Сердцебиение учащается, а в голове молотком стучат последние слова Филиппа.

Это знак свыше.

Молчание убивает. Медленно, но верно. Если я не скажу Филиппу, если продолжу утаивать свою любовь и насильно держать ее в себе, то однажды она разрастется до таких размеров, что просто разорвет меня на части изнутри. Нужно признаться ему, нужно все рассказать. Это единственный способ частично облегчить собственные страдания.
Сейчас или никогда.

Он возвращается к умирающему костру. Присаживается на корточки рядом со мной, даже не представляя, как трудно мне становится дышать.

— Она не может уснуть, — произносит Филипп, ковыряясь палочкой в углях. — Интересно, сможет ли когда-нибудь? Как долго это будет продолжаться?

— Недолго, наверное, — говорят мои губы, а сердце кричит: «Я люблю тебя». Отвожу взгляд и пробую собраться с мыслями.

Давай же, Мулан. Тебе нужно просто открыть рот и сказать это. Всего лишь три слова.

— Филипп, — выдавливаю я из себя; его имя застревает у меня в горле. — Могу ли я… могу ли я с тобой поговорить?

Три слова. Ты справишься, девушка-кремень.

Потому что-либо сейчас, либо никогда.

— Конечно, — кивает Филипп, и я вижу неимоверной силы тревогу в его глазах. Только это он не из-за меня тревожится. Из-за Авроры. — Что-то не так?

Смотреть на него — все равно, что смотреть на слепящее солнце в жаркий летний день. Невозможно. Я пытаюсь подобрать нужные слова для признания, но у меня не выходит.

— Филипп, я…

Внезапно я перестаю чувствовать холод, напротив — мне становится очень жарко. Пот скапливается на ладонях, течет по спине. Перед глазами темнеет.

— Я хочу сказать, что с ней все будет в порядке. С Авророй. И с тобой тоже. С вами обоими все будет в порядке. Да.

А вот со мной — нет.

Не хватает воздуха; я жадно хватаю его ртом. По позвоночнику прокатывается ледяной ком, а сердце колотится с такой силой, что мне начинает казаться, будто оно вот-вот проделает дыру в груди.

— Я очень на это надеюсь, — говорит Филипп. А потом его рука на мгновение касается моей. Я пугаюсь и радуюсь одновременно. Готовлюсь предпринять вторую попытку.

— Еще кое-что.

Собственные губы меня не слушаются, мне едва удается ворочать языком. Филипп кивает, показывая, что готов слушать. С трудом поднимаюсь на ноги: они дрожат, собственно, как и руки. Почему-то мне кажется, что признаваться в любви лучше стоя на ногах. Пытаюсь выровнять дыхание. Считаю до пяти, делаю глубокий вдох и начинаю:

— Я…

— Кажется, сегодня мне точно не уснуть, — слышу я за своей спиной тихий и мелодичный голос Авроры. — Разрешите присоединиться к разговору?
Я будто получаю удар под дых. В горле появляется комок, я сглатываю его и отступаю в сторону, позволяя принцессе пройти к Филиппу. Тот заключает ее в объятия, а затем усаживает себе на колени. Конечно, земля-то холодная.

Принцессам негоже на ней сидеть.

Они сладко щебечут о чем-то, хихикают и совершенно не обращают на меня внимания. Не знаю, сколько я стою там, у потухшего костра, пряча смущенный взгляд. Возможно, минуты. Возможно, часы или даже дни. Я вдруг теряю способность ориентироваться во времени. Филипп не скоро вспоминает о моем существовании. Когда это происходит, он лишь виновато улыбается и, сияя от счастья, обращается ко мне:

— Ты, кажется, что-то хотела сказать?

Киваю, превозмогая тупую режущую боль под ребром.

«Я люблю тебя».

— Ничего такого. Просто хотела ответить на твой вопрос. Ты спросил о моем состоянии, и… В общем, со мной все хорошо. Вот и все, что я хотела сказать.

Не знаю, замечает ли кто-то из них, как сильно дрожит мой голос. Как сильно дрожу я сама. Надеюсь, что нет. Для убедительности выдавливаю на лице широкую улыбку и делаю шаг назад.

— Оставлю вас одних, ладно? — продолжаю улыбаться, в то время как внутри у меня все ломается, рушится и взрывается. — Не буду мешать.

Разворачиваюсь и иду вглубь леса. Меня трясет, в мыслях — полная путаница. Прежде чем отдалиться от влюбленных и затеряться среди деревьев, я успеваю уловить из их разговора три слова. Тех самых три слова, что так и не смогла произнести. Аврора сказала их за меня.

«Я тебя люблю».
И будет говорить еще десятки, сотни, тысячи раз.

Прижимаюсь к дереву и вцепляюсь ногтями в твердую кору, пытаюсь совладать с болью, но она оказывается непобедимой.

Сейчас или никогда.

Никогда.

Завтра на рассвете я уйду.