Я стоял и смотрел на чужое лицо. Оно очень изменилось с тех пор, как я его видел в последний раз. Даже глаза стали иными – поблекли, стали бессмысленными. Тени былого всё реже касались их своими крыльями.

– Кирюша, сынок, – пробормотала старуха, которая когда-то была Еленой Прекрасной, моей Леночкой, – как твой дедушка поживает?

Синеватые сосульки пальцев, словно подёрнутые меловым налётом, шевельнулись поверх покрывала. Запах старости, лекарств и тоски витал вокруг тела, душа которого уходила тропами забвения всё дальше и дальше.

Я пожал плечами – сочинять настроения не было. Но и говорить, что никакого мифического деда не существует, я не собирался. Хотя мифическим был как раз я, внук человека, которого Леночка любила шестьдесят лет назад, и, как она думала, любит и сейчас. Я не мог не прийти. Услышал, что она умирает и, представившись внуком юношеской любви, смотрел на неё в последний раз.

Меня она признала сразу, сказала – похож. Я не возражал.

Глядя на почти пустую оболочку ещё живого существа, я вдруг понял, что Лены больше нет. Она умерла.

Как и все до неё.

– Он не может приехать. Попросил, чтобы я передал, что он помнит и любит свою Леночку Прекрасную.

Остро захотелось плакать, но я сдержался. Наклонился, убрал со лба редкую серую паутину волос и коснулся губами мягкой, как шляпка гриба, кожи. Я прощался с моей Леной, отпускал её.

Мороз ударил, окутал волной, ветер взметнул волосы, и снежинки-однодневки украсили плечи сверкающими звёздочками. Сколько их было, любящих меня? И сколько будет? Они обратятся в пар, растают, унесутся в небо, и я буду провожать их полёт вечными глазами бессмертного. Зима... Ещё одна зима. Я пинал сугробы, ёжился и сутулился – зима была внутри. Скольких я проводил – и каждый раз тяжело. Дыханье выкатилось всхлипом, мне стало остро стыдно. Чёрные стволы деревьев и стылые скамейки – свидетели слабости – прятали безгубые ухмылки, и я сорвался с места, помчался, топча рифлёной подошвой снег, потом – парковые сугробы. Всё дальше, дальше...

В какой-то момент споткнулся, полетел – вперёд и... вниз, мелькнули чёрные узловатые ветви на льдистом предновогоднем небе. Я лежал на спине, и горячие слёзы жгли глаза, щекотали виски, застревали в горле.

А потом я напился. Сидел на стылом парапете набережной, глотал острую, как нож, хмельную жидкость из горла. Зубы стучали по стеклу, но мне хотелось, чтобы ветер, небо, чайки проникли в меня, выветрили память, протянувшуюся на столетья назад крепкими стальными корнями. Корни дрожали, звенели и больно дёргали сердце. А потом я поднял голову и закричал.

Я кричал навстречу входящей ледяным клинком в горло звёздной бездне – маленький, бесконечно маленький, как песчинка, застрявшая в ступице глухого колеса Вселенной.

Тихое пиликанье телефона отозвалось звоном в затылке.

– Кир, ты где? – голос Настёны был тревожным. – У тебя всё нормально?

Мир прекратил вращаться, замер, материализовался.

Сколько же времени прошло?

– Насть... Я иду... домой... – выдыхаемый воздух казался холодным, в груди ломило.

Голова кружилась, я не мог встать. Только прокричавшись, понял, что, наконец, отпустил Леночку, которую, оказывается, любил эти шестьдесят лет. Любил, привычно расставшись, как расставался с другими... Сколько их было... Образы и улыбки пролетали в голове нежными бабочками, жизнь которых – одно лето. И так больно, так больно! Пока не отпустишь каждую из них. Каждая из любимых бережно хранилась в памяти, занимала свою, отдельную нишу-святилище. Я любил их, каждую. Каждая из них была единственной в мире весной. С каждой не могла сравниться никакая другая женщина мира. Мягкими, светлыми образами они жили во мне столетьями.

– Кир? – серьёзные Настины глаза были серыми-серыми, как зимнее небо перед весной. Она потянула носом, и я заметил, как поджались губки. – Раздевайся, я сварю кофе.

– Настя, – в голове кружился вечным танцем снег. – Как ты думаешь, было бы проще любить, если бы мы были бессмертными?

Она улыбнулась – тепло, искристо. Как умеет только она. Единственная.

Наверное, только я таким странным способом признаюсь в любви.

– Если бы люди были бессмертными, – Настя покачала головой, – они бы не умели любить. Были бы все желчными стариками в теле молодых.

Я смотрел за тем, как грациозно скользят по паркету её ножки в шерстяных полосатых носочках, но думал совсем о другом. О том, что договор на передачу имени готов, что мы с новым носителем имени Кирилл Мезенцев завтра встретимся последний раз. Он получит мои прежние документы и новую жизнь, не бедную и полную возможностей. Он будет жить и стареть, как и предусмотрено природой и человеческой моралью. Я продолжу собственную, стану ещё на несколько лет человеком, воплотившись в новых документах, вдали от этого места.

Всё готово.

Осталось только разойтись с Настей.

Возможно, она права. Как тысячи других людей, которые считают, что бессмертие – это кощеев секрет, разъедающий душу порок, который лишает страха смерти и развращает до равнодушия. Но своей ли смерти боишься больше всего?

Видеть, как старится любимое лицо, не мочь открыться, быть зрителем медленной трагедии живых душ – это боль и жалость, это желание простить. И быть сволочью.

Они, женщины прошлого, не верили мне – когда я, отчаянно полагая, что любовь победит боль истины, доверялся им. И тем чудовищнее, когда с верой – к ним в сердце входила ненависть. Можно ли простить такой обман? Огромный, выходящий за рамки понимания обман, что человек рядом с тобой – нелюдь, не тот, кем казался, кого любили?

Я боялся этой ненависти.

Боялся, что она вспыхнет в этом сером ненастном взгляде.

Ещё страшнее – за неё, мою Настюшу. Некоторые не могли жить с новым знанием... Ледяной кусочек памяти резал сердце осколком стекла. Не раз просыпался я с отчаянной болью в груди, увидев во сне тонкую девичью фигурку далеко под рамой окна – со страшно и откровенно раскинутыми босыми ножками, вывернувшимися из-под почти ангельского балахона. Каштановые кудри на снегу, алая россыпь бусин, небо в Настиных застывших глазах...

– Кирилл, что у тебя случилось? – мурлыкнула Настя. Тёплая, живая, настоящая. Густой запах кофе прорезал струйкой уплывающую реальность.

Когда она называет меня Кириллом, значит, дело серьёзно. Она иногда чувствует несказанное, как кошка. «Настя – моё ненастье», – дразнил я её в таких случаях.

– Мне нужно будет уехать, – прямо сказал я. – Далеко.

Тёмные бровки поднялись вопросительными дугами.

– Надолго?

– Навсегда, – я смотрел на тёмную жидкость в чашке. Пальцы жгло – и это было реальностью.

Пауза длилась и длилась. Золотые и красные огоньки притаившейся в углу новогодней ёлки отсчитывали секунды.

– А как же... мы? – в её голосе слышалась отчаянная мольба «не бросай меня!»

Я отвёл взгляд от мерцающей ёлки и глянул на неё. Сердце сжалось в маленький горячий комок и дрожало. Такой я её запомню. Именно такой, в ореоле рыжевато-каштановых локонов, серьёзную, бледную и большеглазую. Живую. Именно такая Настюша останется в моей памяти надолго, а, может быть, навсегда – если удержусь и не стану искать встречи.

– Прости, – голос скрипнул осыпающейся ржавчиной.

Недоверие и надежда в Настиных глазах сменились злостью.

Она вскочила, словно её обожгло. Я видел тысячи колкостей в озере обид, что плескалось в глазах и протекало по щекам стрелами дождя. Ни слова не говоря, выскочила из комнаты. Хотелось побежать, обнять её, сцеловать солёную влагу и сказать... да что угодно, любую чепуху, покаяться в пьяной шутке, пообещать не покидать её никогда... И остаться.

Враньё.

Я отставил стынущую чашку и вышел вон.

Как ни странно, в канун Нового Года на вокзале полно людей.

Народ суетится, шуршит яркими пакетами, толкает сумки на колёсиках, пьёт горячий кофе из автомата. Возбуждение похоже на дикую смесь из тревог, забот, радости и надежды  – постреливает золотыми искорками, как шампанское в бокале.

Группа студентов на перроне свалила в кучу пёстрые от значков рюкзаки: расслабленны, громко смеются, за чьим-то плечом маячит затянутый в чехол гриф гитары. Облачка пара сплетаются в одну общую ауру.

Командировочный, прижимая к себе пухлый чемодан, тревожно вглядывается во что-то на извлечённом из бумажника билете. Свет ламп ложится пятнами, тени пляшут, командировочный щурится. Он растерян и сосредоточен.

Закутанная в козий платок бабулька маленьким броневичком катится в хвост перрона. Сумка на раскладной тележке надёжно примотана бечевой.

Они настоящие.

Я отделён от них, от людей, непреодолимой стеной. Меня нет, я получу новый кусок фальшивой человеческой жизни на том конце железнодорожного пути.

– Кир! – слышу я знакомый голос и оборачиваюсь.

Она спешит ко мне, оскальзываясь на прожилках умятого снега, глаза распахнуты, щёки раскраснелись. Налетает на одетого в костюм Деда Мороза парня, сминает шёлковую дешёвую ткань наряда, чуть не падает. Смотрит только на меня, мы не можем расцепить взгляды.

– Кирилл! – она замирает передо мной. Под длинными ресницами глубокие тени – они делают лицо бледно-прозрачным. В незамерзающих озёрах тонет вопрос. – Кир? – она задыхается, прикусывает губу. – Возьми меня с собой.

– Я не могу... – начинаю объяснять, когда она прижимает к моим губам пальцы.

Пальцы холодные и гладкие, я почти целую их.

– Не знаю, что у тебя случилось, но хочу разделить это вместе с тобой, понимаешь? Неважно, что будет потом, важно – что сейчас. – Она опустила руку, издалека донёсся протяжный гудок поезда.

– Даже если узнаешь обо мне что-то, что тебя отвратит? – я чувствовал, как мороз кусает горящие губы. – Ведь ты не знаешь, на что идёшь. Проще, если мы расстанемся.

– Расскажи мне, – Настя тряхнула рюкзачком, оттянувшим её плечо. Она действительно собралась ехать за мной. Как только нашла? – Если хочешь, чтобы я решила, скажи сейчас – но правду.

Поверит или нет? Неважно. Скорее всего, нет. И станет свободнее, когда я уеду.

Я скажу – она рассердится, мы поссоримся... Значит, пусть будет ссора.

– Я никогда не умру, – ветер от подошедшего состава упругой волной ударил в левую щёку. – Ты меня будешь ненавидеть до конца.

Тёмный лес ресниц пригнулся, прикрыл серые озера. Я ухмыльнулся.

– Кир, правда?

Я пожал плечами.

Она отступила на шаг. Ну вот и всё. Жизнь ведь совсем не кинематограф, в ней нет очаровательных вампиров и новогодних чудес. Антракт...

– Знаешь, – Настя поёжилась, – в кассе банка я встретила одного человека. Он заполнял документы передо мной. Его тоже зовут Кирилл Мезенцев. – Она обхватила себя за плечи. Ненастный взгляд стал острым, испытывающим. – Он так не похож на тебя... Как насмешка.

Вокруг засуетились люди: они спешили погрузиться со всеми многочисленными пожитками в вагоны. Сонная проводница, наряженная в шапочку Деда Мороза, равнодушно скользила глазами по протянутым билетам.

– Я не могу собрать вместе всю картину, – продолжала Настя. – Этот парень, который тоже Кирилл, очень разнервничался, когда я его спросила, знакомы ли мы. Он почти испугался. Не знаю, что на меня нашло... Я проследила за ним... Мне показалось, что мир пытается стереть тебя, доказать, что ты – всего лишь сон. Вместо тебя теперь другой человек. И твой вопрос перед расставанием – помнишь? – она замолчала, словно действительно ждала ответа, а потом спросила: – Ты любишь меня?

И тут я понял, что она мне поверила. Моему простому и по-дурацки обыденному признанию. Совсем.

– Люблю... Что же будет с нами через год? – прошептал я, поймав её похожий на раннюю весну взгляд. – Через двадцать лет?

– Какая разница, что будет потом? – она улыбнулась чуть беспомощно. – Если впереди вечность, то нужно жить сегодня. Значит, кроме «сегодня», у нас ничего нет.

Она прижалась ко мне, каштановые локоны щекотнули губы.

Я осторожно обнял её и замер. Что-то внутри плавилось весенним льдом.

– Если бояться, что радость закончится, и убегать от неё, то зачем тогда жить? – говорила она в моё плечо, словно пыталась убедить куртку, что не нужно бояться.

– Поехали домой, – тоже улыбнулся я. На душе вдруг стало светло, как от свечки в окне. – Что-нибудь придумаем.

Мы стояли, тесно обнявшись и боясь разбить волшебство. Я касался её губ своими и чувствовал это «здесь и сейчас», которое и было жизнью.

Парень в мешковатом костюме Деда Мороза, секунду назад помогавший бабуле-броневичку загрузить в вагон сумку с тележкой, обернулся и помахал нам рукой.