…круговорот бессмысленных битв продолжается: одна закончилась сейчас, чтобы повториться завтра. Эндарно знает это, ступая по песку долины Эшей — раскалённому докрасна, как кровь, которая на него пролилась. Эндарно кажется, что он чувствует её жар, чувствует, как она проникает через металл когаке и остаётся на коже. Не отмыться.

 За его спиной стоит клан — его клан — измождённый бесконечной войной, изрезанный и искромсанный во славу алчности Шарра, — почти слышно: «Сколько ещё наших должны вернуться в Шант пеплом?..»

Эндарно тоже отчаялся увидеть родину. Его сердце перестроилось на ритм военных тайко — кроме их призывного стука он слышит лишь стоны раненых и молчание мёртвых. Друзья, враги, — все гниют на солнце одинаково.

Шарр поднимает катану.

Эндарно опускается на колени.

(Песчаная кровь мелкими струйками затекает под доспех.)

— Наша победа должна стать не очередным шагом в войне, а началом мира, — говорит Эндарно своему даймё, и это уже предательство. Если можно предать того, у кого нет чести.

Шарр хохочет: трясётся его огромный живот, и пот течёт по лоснящимся подбородкам. Сейчас Шарр особенно смел и силён. Перед связанными и побеждёнными.

Эндарно смотрит на пленного эшу: в этот раз показательной жертвой выбран юноша, почти мальчишка — испуган, закрыл глаза. За его спиной полыхает его деревня. Они жгут крестьянские дома и поля, и это уже не завоевание — истребление.

Ну же, Эндарно.

— А-ха-ха! А ты что думаешь, маленький эша?

Маленький эша поднимает длинные белые ресницы, и Эндарно видит, что ошибся. Не страх и не мольба в этом взгляде. Абсолютное спокойствие. Коленопреклонённая поза, в которую его поставили, — как асана: будто его дух покинул тело и бесстрастно созерцает поле битвы.

Этот ребёнок смелее тебя, Эндарно.

— Пусть мудрость освещает ваш выбор, — говорит эша.

Его кожа светлая, словно рисовая бумага. Эндарно вдруг представляет, как берёт мягкую кисть и выводит на этой бумаге иероглиф:

«сейчас»

Шарр орёт как асура, когда Эндарно встречает его клинок своим. Шарр сыплет проклятиями и ругательствами — они сливаются в жалкий свинячий визг, когда его, побеждённого, тащат прочь (шепчут: «зря не убил»).

Может и зря. Но Эндарно не добивает проигравших. Он зажимает раненый глаз — недорогая цена! — и поворачивается к своим людям. Клан гудит, славит его имя, и в радостном шуме тонет мерзкая, отвратительная мысль о предательстве.

Едва освободившись от пут, юный эша кланяется, как не стал кланяться тирану. Луч закатного солнца розовой кистью скользит по его коже, по гладкой голове, затылку, забирается под воротник…

— Благодарю, что спасли моих людей и мою незначающую жизнь. Я всегда буду обязан вам за то, что вы научили меня своей смелости…

Эндарно берёт его руку — ладонь почти девичья, узкая и изящная в его широких лапищах, — и юноша удивлённо распахивает глаза. Цвет их, конечно, тоже чистый, небесный.

— Внутри тебя великая сила. Я почувствовал её и наконец восстал против тирана. Благодаря тебе.

Всё верно. Это Эндарно сейчас должен поклониться…

…поклониться новому Оракулу. Не только Белый Совет, но и вечные дэвы на стенах Цитадели, кажется, почтительно опускают мраморные головы, когда бабочка вспархивает с виска Химериша. Он встаёт — медленно, осторожно, — вдруг пошатывается… Но Эндарно не успевает помочь. Время остановилось.

Вокруг избранного Оракула распахивается Универсум: миллиарды сияющих точек-галактик, миллиарды тончайших нитей тянутся к пальцам Химериша, и он касается их, будто струн сямисэна. Стены Цитадели взмывают вверх: Кондракар растёт, божественная музыка распирает его, превращаясь в новые этажи. Мелодия бежит по телу Эндарно — кожу словно щекочут тысячи трепещущих крылышек… Голос Оракула тоже вибрирует, вплетается в мировую гармонию, но Эндарно не различает смысла слов. Потому что слова больше не имеют смысла. Ничто не имеет смысла. Есть лишь пустота. Эндарно раньше не понимал… Эндарно… кто такой Эндарно…

Музыка обрывается так же внезапно, как началась. Стены прекращают свой рост, гаснут точки-звёзды, тают волшебные нити, и уходит нирвана. Эндарно цепляется за неё всеми пальцами, но камнем бухается назад, в тело. Вместе с плотью к нему возвращаются страхи, волнения, надежды — человечность — желания, воспоминания… Химериш.

Эндарно потирает глаза, смахивая остатки наваждения, и смотрит в центр зала. Оракул стоит на маленьком каменном островке посреди тихой водной глади — вокруг него плавают нежно-голубые кувшинки.

Он тоже это почувствовал?

Или он теперь всегда будет это чувствовать?

Церемония вступления в должность окончена, но Конгрегация не расходится — каждый хочет лично поздравить нового господина, прикоснуться к нему, будто к фигурке божества, приносящего удачу. Братья-советники — одинаковые, бесконечные, сколько же их?! — подходят по одному, бормочут на всех языках вселенной, и, если бы взглядом можно было толкнуть, братья-советники уже бултыхались бы в воде…

Прекрати, Эндарно. Ты слишком стар для такого ребячества. Теперь на твоего маленького эша все будут смотреть. Ты это знал, когда пошёл за ним в посмертии, ты знал, что тоже будешь лишь одним из смотрящих, ты должен обращаться к нему как подобает…

— Господин, — начинает Эндарно, когда остаётся в зале последним.

И едва успевает подхватить Оракула — нет, своего Химериша, — на руки, потому что ноги у того подкашиваются. Он размыкает бескровные губы, силится что-то сказать, но голос его слаб, не громче шороха.

— Молчи.

Химериш утыкается в плечо. Замолкает.

Эндарно несёт его через пустой зал. Эндарно переполняет эгоистичное взволнованное человеческое счастье, и он прижимает его — счастье — к груди. Нет-нет, он не делает ничего предосудительно. Просто помогает брату. Просто чувствует себя большим и сильным, как тогда, в Базилиаде, много лет назад, когда совершил самый правильный поступок в жизни.

Химериш дышит ему в шею, невесомо и нежно. По спине Эндарно бегут мурашки…

…бегут мурашки от лёгкого сквознячка. Вместе с лунным светом он пробрался через открытые ситоми и теперь стелется по полу, холодит босые ступни. Да, это из-за ветра у Эндарно гусиная кожа, а вовсе не потому, что на его рану наносят целебную мазь тонкие белые пальцы и на их подушечках есть твёрдые мозоли от занятий с мечом, шероховатые и щекотные, и так жаль, что Шарр задел только один глаз…

За стенами стрекочут ночные цикады. От курительных палочек, стоящих на домашнем алтаре, поднимаются извилистые дорожки аромата — ирис и сандал. Голова у Эндарно слегка кружится.

На самом деле он был против лечения. Одним шрамом больше, одним меньше. Но Химериш так рвался помочь, что отказать… Химериш. Выдох — Х; царапающий свист ветра в камышах — имер; и шелест волн, ласкающих гальку — иш.

Ему подходит.

Он придвигается ближе, чтобы наложить повязку, и Эндарно делает глубокий вдох, и голова кружится сильнее.

— Простите. — Закончив, он отстраняется, садится на колени. За ним через открытые ситоми виднеется клочок неба, выглянули первые звёзды. Эндарно почему-то уверен, что это событие — рождение звёзд — напрямую связано с Химеришем, хотя пока не понятно, как. — Мне очень жаль, что вы пострадали из-за меня…

Он опускает взгляд, виновато кусает губы, и они становятся самым ярким пятном на его лице. Если Эндарно к ним притронется, то на пальцах, наверное, останется розовый цвет.

— Мне бы хотелось помочь хоть чем-то ещё, генерал. Для меня большая честь видеть вас своим гостем, но ведь это такая малость…

Эндарно понимает, что уже протянул ладонь, и быстро укладывает её Химеришу на голову. Невинный отеческий жест.

— Ты сделал очень много. Ты дал мне силы остановить войну. Это я должен просить у тебя прощения за….

За то, что играл на кото перед волом и не запер его в клетке давным-давно. За десятки разрушенных до основания деревень и эту — почти разрушенную. За убитых родителей и их осиротевших детей, за каждую скорбную веточку сосны и сакаки, возложенную на камидана.

Но время слов прошло. Эндарно делом поможет исправить хаос, который учинил его жестокий безмозглый даймё. Да, мёртвых не вернуть, но Эндарно и его клан постараются для живых.

Он понимает, что до сих пор касается Химериша — покорного, притихшего, будто пойманная бабочка, — и запоздало отдёргивает руку. Ох. Нет-нет, Эндарно совсем не собирался…

…не собирался быть бунтовщиком в священных стенах. Само слово «бунт» противоестественно здесь, в кондракарском незыблемом вечном покое. Но Эндарно — вероотступник, потому что Эндарно беспокоен.

Белизна стен цитадели праведна, совершенна, настолько чиста, что никакое живое существо не способно выносить её постоянно. Поэтому все обитатели Кондракара иногда пользуются уловкой: закрывают глаза.

Все кроме Оракула. Оракул — часть Цитадели, даже с закрытыми глазами он видит бесконечные варианты бесконечных возможностей, и это, наверное, страшно.

В зале Медитации нет стен — только дыры-арки, за которыми клубятся и смешиваются облачка пустоты. Она окружает Кондракар, втекает в него и вытекает в бесконечном цикле, будто иллюстрация шуньяты. Она плавает у бортика фонтана — Оракул стоит в нём по пояс, и кувшинки целуют его расслабленные ладони. Вода неподвижна, как лёд. Глупость, конечно, в царстве гармонии и света нет льда…

Но ты хмуришься, мой маленький эша. Что мучает тебя там, за закрытыми веками?

— Хочешь присоединиться ко мне в медитации, мой друг?

Сделать к тебе шаг, чтобы увеличить пропасть между нами?

— Не хочу,— отвечает Эндарно. А потом добавляет: — Химериш.

Ну вот. Он опять сделал это. Использовал самое могущественное заклинание, утверждение, констатацию существования — имя.

И Химериш откликается. Он выныривает из пустоты, переводит на Эндарно живые яркие глаза, встаёт на цыпочки… Хотя на его руках больше нет мозолей, от прикосновения к шрамам Эндарно чувствует всё тот же игривый сквознячок.

— Помню, тем вечером у меня руки ходили ходуном. — Улыбка его грустная и родная. — Я очень боялся сделать что-нибудь не так. Видел, что тебе больно.

Эндарно обхватывает его ладонь своей — всё такая же узкая.

— Я бы с радостью вернул эту боль.

Химериш качает головой, но шепчет:

— Я тоже.

Кувшинки дрожат — по воде бежит рябь. Круглое оракульское клеймо отражается в ней, как один из зелёных листков…

…один из зелёных листков проносится мимо, и вдогонку за ним летит череда бело-розовых. Цветущая слива раздевается под порывами ветра, а высоко над пирамидами жаворонок поёт начало нового дня. Пока выглянуло лишь первое солнце, но когда проснётся второе, Эндарно будет уже на полпути в столицу. Официально: чтобы свидетельствовать на трибунале. Неофициально: в большом городе у Шарра хватит лохматых лап, и ещё неизвестно, кого станут судить… не стоило оставлять его в живых. В следующем воплощении ты будешь каким-нибудь безмозглым животным, Эндарно. Ослом. Или бараном…

Ситоми раздвигаются с тихим шелестом, и Эндарно оборачивается. Вот же! старался не шуметь, а всё равно разбудил хозяина.

Химериш сонно потирает глаза, опуская босую ногу на траву, блестящую от росы. Всё скудное рассветное солнце тут же обнимает его фигуру, и Эндарно вязнет в этом тёплом свете, как насекомое в нектаре.

Да. Вот какая тебя ждёт реинкарнация. Привыкай жужжать, старый дурак.

— Вы собирались уехать, не попрощавшись, генерал?

Эндарно должен сказать «нет» хотя бы из вежливости, но кровь приливает к щекам и вырывается лишь ворчливое:

— Ненавижу прощаться.

Маленький эша подходит вплотную, и Эндарно видит, что розовые лепестки устроились в складках кимоно. Маленький эша генералу по грудь.

Грудь генерала защищают несколько слоёв стальных пластин, но это совершенно бесполезно.

— Я тоже, — говорит Химериш, — ненавижу прощаться.

А потом он что-то вкладывает в ладони Эндарно — что-то влажное и нежное, неотличимое от поцелуя.

— На ночь лотос уходит в мутную болотную воду, — говорит Химериш. Пышный цветок истекает влагой в руках Эндарно. — Но утром возвращается незапятнанным. Я надеюсь, вы тоже скоро вернётесь к нам, генерал.

— Не называй меня «генерал»… — Голос сипит, как от острого подогретого саке. — Ты ведь знаешь моё имя.

— Хорошо, мастер Эндарно.

Химериш улыбается, и на щеке его проступает ямочка. Одна. Эта неожиданная дисгармония оказывается последней каплей, и губы сами тянутся её поймать…

…поймать взгляд Оракула — вот чего он избегает всеми силами. Потому что в голубых глазах больше нет яркой небесности, лишь бесцветные облачка шуньяты. Это должно было произойти рано или поздно, ты ведь знал, ты…

Трус.

Ты опять пытаешься сбежать.

— Друг мой, ты уверен в своём решении? — Голос Оракула участливый и безликий, кажется, он выходит даже не из тела, а из самих стен. Они холодного снежного цвета — цвета его кожи. Поднеси кисть — заледенеет. Облачён Оракул в совершенное белое, будто в синисо-дзоку — «одеяние смерти»… хотя нет, весь Совет одет так, словно вот-вот вспорет себе живот.

А Эндарно делает сеппуку прямо сейчас.

— Я уверен, господин. Я хочу быть Стражем Башни Туманов.

Стражем самой дальней башни, единственного места, где есть что-то кроме белого. Стражем гибельных, всеиссушающих стен, в которые редко заглядывает даже Оракул.

— Да будет так.

Эндарно кланяется, стараясь ни о чём не думать, но взгляд его напарывается на вездесущие кувшинки — идеальные и одинаковые — и в голове, как назло, всплывают строчки:

К тебе на могилу принес

Не лотоса гордые листья —

Пучок полевой травы.

— Спасибо, Химериш.

Оракул молчит, не отрываясь от созерцания пустоты.

Заклинания больше не действуют, и Эндарно уходит, оставляя пустоту за спиной. Кондракарская лестница принимает его шаги беззвучно и бесконечно: самая нижняя её ступенька ведёт на верхнюю, к новому витку круговорота…