Аннотация: Глубоко под землей в золотой клетке живет солнечная девочка. Ее окружают фальшивый свет камней, неискренняя доброжелательность и нелюбящий господин. А далеко-далеко в небе, о котором она должна забыть, мчится солнце, которое она не должна помнить. И другое солнце, возрождающее свет внутри, ходит рядом. Цена за свободу слишком высока. Солнечной девочке стоит протянуть руку — и не дотянуться ни до одного.

Глава 1. Церемония

Лепестки закрывают окружающий мир, застревают в волосах, цепляются за украшения. Браслеты, бусы звенят, сплетаются с заунывным пением, режут похоронными звуками по живому. И реальность кажется чужой: сливается в многоцветное движение женщин в шальвар-камиз¹, шелест ткани и слабую, но раздражающую боль в проколотой губе. Именно за эту боль Канта и цепляется с настойчивостью куку-ямана², добирающегося до травы. Она едва не теряет сознание от смеси приторных и острых запахов, бесконечного яда слов и волнения, стремительно и жестоко свивающего в узел внутренности вместе с костями.

— Великая Лакшми³, — пробиваются сквозь туман слова матери, — даруй ей свою верность и любовь к мужу. Великий Вишну, не оставляй послушную дочь без присмотра, даруй ей идеального мужа в свое подобие.

Канта едва сдерживает слезы: ей страшно, а причин для страх а столько, что она не может выбрать главную. И мир вокруг плывет, шипит и пытается выгрызть остатки жизни из горла, груди. Канта чувствует себя преданной — не понимает, почему счастливы остальные, почему сияют глаза матери и подружки говорят о том, что в ее руках расцвел лотос. И он правда расцвел: черными линиями, угловатыми узорами на запястьях и предплечьях, лодыжках и ступнях, вышивкой на сари. Желто-оранжевом, словно недосягаемое солнце, — не красном! — сари. Канта не имеет права надевать его: она не жена — наложница, та, что всегда ниже, та, которой разрешено идти лишь в тени.

— Дамаьянти, — шепчет она и встревожено вглядывается в ее лицо.

Мать словно помолодела: все та же сеточка морщин, опущенные уголки губ, дрожащие руки — но движения плавные, переполненные силой и уверенностью. Даже непроходящая усталость во взгляде сбежала, словно обновилась душа. У Канты же она умирает, сжимается и трещит, словно кости жертвенного козла в руках у жреца. Ее тоже порвут, растаскают по самым отдаленным пещерам, заглотят, не жуя, — а пустую оболочку запрут в такой же пустой комнате, будь она хоть до резьбы у потолка завалена коврами, шелками и украшениями. Канта не готова.

— Не волнуйся, — шепчет мать. — Боги не оставят мои возлюбленную дочь. Я тоже боялась, когда твой папа выбрал меня.

Она сжимает пальцы Канты. Та чуть улыбается — губа колет болью — и доверчиво прижимается лбом к щеке. Ее окружат роскошь, золото, драгоценности, и она забудет о прошлых бедах. Ее господин один из советников Властителя, и к ее ногам лягут цветные одеяния, а с рук не сотрутся узоры. Но лучше не становится: мать законная жена, единственная, некрасивая и любимая. Канта красивая — и станет лишь одной из многих, и все, на что ей стоит надеяться, лепесток внимания от того, кто не растопил холод внутри, а купил. Канта — товар.

— Пора, — раздается змеиное шипение со всех сторон. — Пора-а-а-а!

Цветной мир шевелится, течет, кружа голову. Канта не осознает, что делает, движется со всеми по длинным коридорам с яркими, светлыми гобеленами, мнет сари и смотрит исподлобья в пустоту. Она окружена, скована и лишена и малейшего шанса к отступлению: огромны земли рая под землей, а беглецам не найти и спасительную пещеру. Разве что к нечистым, под сжигающие лучи — Канта уверена, что выживет на поверхности, но никто, кроме жрецов, не знает путь. Да и страшно, Канта путается в мыслях, заставляет двигаться дрожащие ноги и бредет в зал под завистливыми и радостными взглядами. Перед глазами расплываются яркие, режущие круги, живот скручивает — она едва находит силы войти в церемониальный зал и не закричать, не кинуться бегом, не разбирая дороги.

Ее уже ждут. Все сверкает: золотые украшения жрецов, узоры на колоннах и алтаре, белизна пола — Канта до пересохшего рта знает, как быстро убивает это великолепие и свежесть красный. Главный жрец покачивается у алтаря с жертвенной чашей, рядом привязан маленький, еще молочный, ягненок. Чуть в стороне — невысокий, плотный мужчина, поглаживающий кудрявую черную бороду. Лицо в морщинах, взгляд голубых до прозрачности глаз замораживает. Канта чувствует равнодушно-безжалостный удар заточенного кинжала в сердце. У стен толпятся люди, но она их не замечает — Випул, ее будущий хозяин, оценивающе смотрит прямо на нее.

Мир Канты вместе с мечтами разлетается ошметками. Целомудренное — пока еще — прикосновение Випула к руке ощущается покалыванием холода. Жрец бормочет молитвы, чтобы Канта не принесла мужу бед или не навела порчу, и брызгает дурно пахнущей водой. Грязные коричневатые капли стекают по лицу, застывают некрасивыми кляксами на сари. Сколько раз она так же провожала подруг? И все надеялась, что отличается, что ее жизнь сложится совсем по-другому. А теперь понимает, что все это время обманывала себя. У нее могут быть чуть светлее кожа и чуть темнее глаза — но на самом деле она ничем, ни на отблеск рубина, не отличается от других.

Ягненок блеет, и Канта сравнивает себя с ним. Даже в тот момент, когда жрец одним движением вспарывает ему шею. Темная кровь стекает в чашу, капает на алтарь, на голые ноги Канты, сплетается с узорами — словно невидимые оковы. Жрец впадает в экстаз, опускает руку в чашу и брызгает в толпу, кричит гортанно и рвет бороду, трясет головой с безумно горящими глазами. Алое словно заполняет весь зал, всех присутствующих — и вырывается яростными звериными криками, перерастающими в единый гул, разрывающий барабанные перепонки, проникающий в горло, к сердцу, чтобы сжать, выдавить человеческое. Канта тоже кричит, выгибается и вытягивает руки, словно птица. Черно-коричневые узоры алы. Они колют кожу, сдавливают запястья и лодыжки, больше никогда не собираясь выпускать из объятий.

Канта ничего не замечает. Внутри ворочается темное, пугающее — то, к чему просто нужно привыкнуть. Випул водит пальцами по ее рукам, и она улыбается чуть смущенно, зло и отчаянно: перед глазами пелена, и ей все равно, кто и что будет делать. Вносят паланкин, и жрецы осторожно, чтобы Канта ничего и никого не коснулась, сажают ее внутрь, поспешно задергивают шелковые занавески, оставляя на них следы. Поднимают паланкин и медленно, чуть покачиваясь и бормоча очистительные молитвы, уносят из зала, захлопывают тяжелые двери. До них все еще доносятся крики и смех, и они ускоряют шаг.

Канта устало прикрывает глаза — ярость и сила, что переполняли ее, исчезают, и она вновь чувствует себя разбитой и маленькой. И пустой, словно жрец молитвами вместе с грязью вытащил и душу. Занавески колышутся, и Канта с трудом перебарывает желание их распахнуть: нельзя. Теперь, пока она не окажется в доме хозяина, ей нельзя никому показываться, чтобы грязь не вернулась. Канта должна быть примерной вещью. Чистой. Послушной. Удобной. Канта сдерживает рыдания и судорожно трет запястья, чешет ступни. Темное внутри ворчит.

Паланкин мягко ставят, один из жрецов отодвигает занавеску. Канта осторожно выбирается. Ноги тут же утопают в гигантском и мягком ковре, и она едва не падает от неожиданности. Дома ковров не было. Как и несметного числа мягких подушек, нарядов, сложенных аккуратной горкой в углу, невысоко резного столика, на котором выстроили шкатулки. Канта оглядывается с открытым ртом, неуверенно делает шаг. Жрецы ушли, и она одна среди непривычного богатства. Окружение давит, Канта не знает, чего хочет больше: хватать все, рассматривать, примерять — или забиться в угол и заплакать. Она неуверенно опускается на подушки, тихо охает, нервно трет грязные пятна на сари. Дамаьянти советовала ей отдохнуть, пока есть время, но сон не идет. Канта хочет сорвать с себя кожу, вырвать отвратительные оковы и кричать.

Резная дверца с маленькой замочной скважиной распахивается, и в комнату вкатывается маленькая круглая женщина. Она тут же принимается что-то быстро говорить, проглатывая окончания и путая ударения. Канта с неприличным любопытством разглядывает узорчатую кожу женщины, черные зубы и оттянутые мочки, пытается понять, что той нужно.

— Мне следует омыться и подготовиться к встрече с господином, — неуверенно предполагает она. Женщина согласно кивает.

Она ведет Канту по узким коридорам. В пустоте и тишине их шаги разносятся на многие лепестки вперед, но никто не выглядывает, не пытается подсмотреть. Канта расслабленно выдыхает, и женщина кудахчуще смеется и подбадривающе похлопывает ее по руке.

Купальня оказывается такой же огромной, как и комната. Канта нежится в теплой воде с лепестками роз, вдыхает пряный аромат от курильницы. Узоры смазываются, истончаются — и, наконец, смываются. Только теперь Канта чувствует себя чистой. На несколько мгновений к ней возвращается беззаботность, и она молотит ногами по воде, смеется и ныряет. Голова пуста, телу легко — голос Випула выбивает воздух из легких. Канта испуганно замирает, нервно прислушивается и впивается ногтями в каменный пол купальни так, что едва не оставляет следы. Она не слышит слов, но резкие, отрывистые предложения заставляют втягивать голову в плечи. Кто-то открывает дверь, но женщина решительно выскакивает из купальни, ругается на птичьем языке и успокаивается только тогда, когда возвращается с горой вещей и скрежещущее поворачивает ключ в замочной скважине.

— Пагха, — она складывает все у бортика и тянет Канту за руку, вырывая из объятий страха.

Канта медленно кивает и вылезает из воды, садится на пол. Запах облепляет кожу, забивает нос и рот, волосы лезут в глаза, путаются узлами. Женщина хмыкает и решительно хватает расческу. Канта морщится, дергает головой, но терпит. Ее слегка мутит, а глаза слипаются — и она неожиданно для себя проваливается в быстротечный сон. Женщина шепчет, осторожно натирает кожу маслами, рисует новые узоры — Канта чуть улыбается, парит высоко-высоко и, когда открывает глаза, любуется темно-синим сари. Медленно надевает его, проводит пальцами по прочной мягкой ткани и вздыхает. Женщина вновь хватает ее за волосы, яростно расчесывает, заплетает косу. Канта рассматривает узоры — более мягкие, округлые — задыхается в смеси запахов.

— Кахасив, — щебечит женщина. — Хозяин доволен.

После они вновь идут по коридору, зловеще темному и короткому. Канта сжимает кулаки, старается ступать как можно мельче — но дверь, дверь, за которой ждет Випул, все ближе и ближе. Два лепестка, один, половина. Женщина распахивает ее, и Канта робко вступает внутрь.

Комната еще больше и богаче: кругом ковры, на столах блюда с фруктами, многие из которых Канта никогда не видела. Випул полулежит в центре, ест финик и внимательно смотрит на нее.

— Господин, — Канта кланяется, опускает голову и замирает, пока лед не сдавливает ребра.

— Подними голову и проходи. Подушки мягкие, фрукты свежие — тебе нечего бояться.

Канта еще раз кланяется, подходит к столу и опускается рядом, через подушку от Випула. Звенит тишина, и тянет пряностями. Канта неуверенно кусает финик и едва сдерживает возглас наслаждения. Випул берет ее за руку, нежно поглаживает запястье.

— Настоящий лотос, — негромко произносит он.

— Господин, вы слишком добры, — бормочет Канта и прикрывает глаза.

Ее родители тоже любят сидеть у стола, гладить руки и шептать друг другу нежности. Возможно, они не так богаты, но их дом наполнен смехом и легкостью. Здесь — тишина. Мрачная, давящая. Ледяная. Канта признает, что Випул красив, но между ними слишком много тишины. Даже когда он хмыкает, осторожно, едва касаясь, проводит по ее щеке, оголяет плечо. И безжалостно снимает сари. Даже когда Канта тихо охает, когда Випул ласкает грудь, играет с сосками, вскрикивает, когда укладывает на подушки и проводит пальцами между ног, чуть сжимает, просовывает палец внутрь. Чуть прикусывает шею, навалившись сверху, и Канта трется вспотевшей спиной о ткань, дрожит от переполняющего холода и жалобно просит:

— Господин…

Дамаьянти учила ее, советовала, что нужно делать, но Випул спускает штаны, и Канта окончательно теряется. Голос матери зудит в голове, но она не может двинуться, лишь закусывает губу и с отвращением слушает пыхтение, стирает пот с лица и кривится, пытаясь выдавить улыбку. Внизу тянет то до разрывающей боли, то до раздражающих уколов. Странно, больно и пусто. Канта тихо выдыхает, зажатая в стальных объятиях, цепляется за плечи и ждет. Наконец, Випул отпускает ее, и она вопросительно заглядывает ему в лицо.

— Оставайся, — велит он и лениво вытягивается на подушках.

Канта прижимается к нему, кладет голову на плечо и закрывает глаза — как Дамаьянти. Холод звенит в костях, тишина — в голове. Канте слишком все равно.

¹Шальвары — широкие шаровары, которые собираются манжетом в районе лодыжки. Камиз — длинная, приталенная рубаха с глубокими разрезами по бокам.

²Куку-яман — порода голубого козла.

³Лакшми — богиня света, мудрости, лотоса, удачи и везения, красоты, храбрости и плодородия. Она была замужем за всеми инкарнациями супруга, Вишну.

Глава 2. Свет

Ей снится черная пустота. Ничего не видно — холодно и жутко в глубине сердца. Крики замерзают в горле, рушатся в желудок острыми ледышками, разрастаются и прорываются сквозь плоть. Алая кровь разлетается каплями-бусинами, застывает цветком в волосах, узором на руке, тянется дальше, чернея, пока не покрывает полностью, не растворяет в себе и окружающей пустоте. Канта выдыхает, отсчитывает песчинки, пока расслабляется сведенное судорогой тело, вытирает слюни с подбородка и дышит. Долго, заглатывая воздух большими глотками, давится и кашляет, но снова торопится, словно еще немного — и съест ракшас¹. Сердце заходится в бешеной гонке, перед глазами темнеет, в ушах стучит. Канта сжимает тонкую ткань ложа, зажмуривается, несколько раз вдыхает и выдыхает — и успокаивается.

Лампы на стене пышут жаром, заливают золотистым всю комнату — и Канта гадает, когда Ваянай, эта птичья женщина, успевает их зажигать, не потревожив ни волоска на голове. Канта до хруста костей ненавидит тьму. На потолке плещутся рыбешки, искрятся волны, трудятся люди — жизнь кричит, блестит и плещет через край, пытается вырваться за пределы искусной мозаики. Канта купается в ее ярких красках, чувствует, как тепло по лепестку оживляет ее тело, прогоняет остатки кошмара. Чувствует — и думает, что может свыкнуться с новой ролью. Что таков удел женщины: расти призом, добычей, что украсит коллекцию охотника, в объятиях которого и стоит цвести — и ней ей идти против воли богов. Благовония кружат голову, усмиряют гордыню, и Канта думает, что возможно, Випул захочет от нее детей, и она подарит их ему — смельчака сына и красавицу дочку. Сын пойдет по стопам отца, а дочь — по материным. И так правильно, так заведено. Канта будет любить их, любить золотую клетку, Випула, кошмары и при всех смеяться над той дикой девчонкой, какой некогда вступила в дом Господина.

А рыбы плещутся сильнее, быстрее, страхи засохшими листьями шелестят в глубине, но отступают, затаиваются ледышками. Их время — ночь, и Канта смеется тихо, с наслаждением, выпивает до дна те редкие золотые песчинки, что не часто просыпаются на нее в последнее время. Улыбается до боли и тянется, легко, словно ничего не весит, встает и втягивает руки к потолку, ощущает прохладу воды, людской смех. Закрывает глаза и растворяется в гармонии жизни, свете нового дня. С пустой головой рисует узоры на ногах и запястьях, продевает новое — каждый день новое — кольцо в губу, закрепляет на левом ухе цепочку от него. Перебирает сари, равнодушно откидывая неподходящие, морщится, завидев на одном пятнышко, тщательно расчесывает волосы инкрустированным малахитом гребнем и думает, что попросить у Випула, когда Вишну в нем повернется другим ликом, — в роскоши так легко забыться. Канта лелеет эту пустоту внутри себя.

В дверь бодро стучат, из-за нее в комнату проникает смех, вскрики и ругань Ваянай, и Канта невольно встряхивается, оживает. Откладывает гребень, заправляет прядь за ухо и тихо, но чтобы все услышали, произносит:

— Не гневайся, Ваянай. Я давно возношу хвалу Господину. Да и ее ты все равно не остановишь.

Дверь тут же открывается, и в комнату с радостным визгом влетает растрепанная девчушка. Она путается в юбке синего патту-павадай², спотыкается и утыкается лбом в живот Канты, выбивая весь воздух. Обнимает не по-детски сильно, так, что браслеты впиваются в спину и трещит сари, неловко наступает на ногу. Канта еле отрывает ее от себя и виновато улыбается нахохлившейся Ваянай и переминающейся рядом безымянной служанке.

— Лилла, ты опять тревожишь других своими выходками? Девушки не должны так себя вести, — мягко журит девчушку Канта и гладит ее по голове.

Лилла надувает губки и с режущим звоном топает ножкой. Канта вздыхает и силой усаживает ее перед зеркалом, берется за гребень. Служанка безостановочно шепчет извинения, Ваянай ворчит, что непослушных девчонок следует выдрать, а не потакать их капризам, Лилла щебечет о снах — комната наполняется шумом. Гармония исчезает, напуганная дерзким вторжением. Канта вздыхает, проглатывает раздражение и благосклонно улыбается, отсылает служанок в соседнюю комнату и становится сзади Лиллы, впивается взглядом в их совместное отражение.

— Ты многое позволяешь Ваянай!

— Не больше, чем она заслуживает. А вот тебе следует научиться вести себя достойно. Не браться же Господину за твое воспитание?

Лилла дуется, но закрывает рот, так ничего и не сказав. Ее волосы текут между пальцев Канты, между зубчиками гребня, падают тяжело на спину. В комнате вновь воцаряется блаженная тишина. Малахит переливается тьмой в свете ламп, рыбешки затаиваются, в кожу вгрызается аромат лилий — удушающей безысходности и отчаяния.

— Ты же знаешь, что я никому не расскажу? — гладил Канта Лиллу по голове. — Просто учись сдерживаться. Как будущая жена ты должна привлекать скромностью. Как дочь Господина — собой показывать его ум, доблесть и доброту.

Лилла хмурится и кивает. Канта закусывает губу: она сама не любит подобные разговоры, ставящие их на позиции наставницы и ученицы, но порой нужно проявить твердость. Лилла совсем не избалована — забыта — и тянется к чужой ласке, словно жрец в экстазе к алтарю, не контролирует себя и рискует навлечь гнев Випула, со стойкостью горы относящегося к ее выходкам. Но каждая гора хоть раз в жизни разъяряется камнями, и Канта каждый вечер молится за Лиллу богиням, чтобы они не отвернулись от несносной девчонки. Ее саму они все равно оставили.

— Пойдем на ярмарку, — просит Лилла. — Старуха у папы разрешение получила, я слышала. Меня одну не отпустят. Пойдем!

— Не называй ее Старухой, — одергивает Канта и хмурится — ярмарка? С трудом, до ломоты в висках, вспоминает. — Пойдем.

Канта не берется сказать, когда в последний раз посещала пестрое, сверкающее и грохочущее сборище, разрешенное Властителем, чтобы женщины могли потешить свое греховное начало. Помнила, как сбивали с ног запахи, бурлило веселье и кричали жрецы, которыми они отгоняли невидимых ракшасов. Помнила, как таяло во рту мясо жертвенного ягненка, которым ее угостил прислужник — пожалел голодную. Помнила, как смотрела, смотрела, смотрела — пока не закружилась голова, и браслеты не устали звенеть. Помнила, как отец подарил Дамаьянти каменный цветок в волосы.

Может, попросить такой же у Випула?

— Все только о ней и говорят!

Лилла радостно хлопает в ладоши и вылетает из комнаты. Канта спешит за ней, выкликивает Ваянай, которая моментально выкатывается под ноги и мчится следом, не отставая ни на лепесток. Сзади голосит служанка, коридор сливается в яркую, идущую пятнами, бесконечность, Канта задыхается, но невероятным усилием успевает схватить Лиллу за руку, дернуть на себя и холодно, почти что с ледяной, ядовитой ненавистью заглянуть в глаза.

— Не. Позорься.

Лилла втягивает голову в плечи, и Канта ощущает, как собственный яд стекает по горлу, тяжело сглатывает и отводит взгляд. Она не хотела, видят богини, не хотела! Но извиняться хочется еще меньше — Лилла действительно заслуживает наказания — и Канта лишь дожидается служанку и, по-прежнему крепко, до отметин, сжимая руку, выходит из коридора в зал. Мириады огней от ламп ослепляют, стирают границы, и Канта в очередной раз представляет, что идет по воздуху, идет между острыми взглядами-стрелами, что оценивают ее твердость. Канта не успела ни с кем сблизиться достаточно, чтобы назваться подругой, но — к счастью — не нажила и врагов. Она сразу стала держать в стороне, спряталась в редкой тени, пустых улыбках и скромно опущенном взгляде. Она не боролась за Випула, приняла нижние лепестки в сложной иерархии жен и наложниц — и ей даровали то единственное, чего она желала: спокойствие.

— Госпожа, — они кланяются.

Старуха, древняя, словно пещеры, и крепкая, словно сама земля, величественно кивает. Маленькая, сморщенная, способная растоптать взглядом и дать силы жить словом — никто не знает ее точный возраст, да и имя постоянно исчезает. Она постоянно рядом, постоянно что-то делает, постоянно успевает вызнать и использовать. Гарем держит сильнее, чем Вишну ракшаса — как есть Старуха. Канты ее побаивается и старается лишний раз не попадаться на глаза.

— Вижу, Лилла нашла себе сопровождающую, — твердым, молодым голосом бросает Старуха и тяжело встает с подушек. — Я скажу так: она не заслуживает подобной милости. Но решать тебе.

Канта замирает статуей. Старуха смотрит пристально, спокойно, Лилла — с надеждой. Искренней детской надеждой, которая способна передвинуть камни. Канта сглатывает и тихо, неуверенно бормочет:

— Госпожа, я… Лилла — запачканный алмаз, но я понимаю…

— Ничего не слышу, — раздраженно бросает Старуха, и Канта решается.

— Прошу, Госпожа, разрешите нам посетить ярмарку!

— Вот теперь слышу. Идите и только посмейте опозорить имя Господина. Лилла, поняла?!

— Да, Госпожа! — радостно взвизгивает Лилла, и только железная хватка Канты удерживает ее на месте.

Старуха вновь опускается на подушки. Канта с Лиллой кланяются и тихонько выскальзывают из зала в оживленный коридор: другие наложницы и их служанки сбиваются в кучки, громко смеются и обсуждают ярмарку. То и дело вспыхивают ссоры и споры, девушки бегают в зал вымолить разрешение у Старухи, провожая завистливым взглядом счастливиц, спешащих с сопровождением на волю. Мелькают руки, ноги, платки, звенят браслеты и ругательства. Ни островка в людском ненасытном море. Ваянай ворчит и советует отказаться от глупой затеи, отдохнуть в тиши и покое дворца, и Канта почти готова согласиться, как…

— Канта!

К ним подбегает Мала — соседка Канты, острая, черная женщина в самом цветении. Окутывает тяжелым запахом благовоний, сверкает радушной улыбкой и едва сдерживает пламя в глазах. Канта кивает и чуть смущенно отводит взгляд. Мала, наравне с Ваянай, заботилась о ней в первые дни, да и после не давала завянуть в одиночестве комнаты. Канта считает ее старшей сестрой, но не решается признаться, хоть благодарность и горит внутри солнечным опалом. Мала много смеется, Мала громко говорит, Мала умеет заткнуть соперниц и не боится спорить со Старухой. Мала носит под сердцем ребенка Випула, и Канта думает, что она лишняя. Или что однажды Мала воткнет острую шпильку ей в горло — и она примет. Мале все можно.

— Эта несносная девчонка вытащила тебя на ярмарку? Присоединишься?

— Да, — счастливо улыбается Канта.

И они идут: служанки, наложницы, охранники. Громко, весело — и Канта вертит головой, слушает, слушает и слушает. Звуки окружают ее, пытаются захватить в сети, и она отвечает невпопад, смущается, щурится от яркий огней, поджегших город. Везде свет — до головокружения, до тошноты. Подхватывает и несет, несет, и кажется, что еще чуть-чуть, и останутся позади пещеры, и не останется ничего — пустота. Теплая пустота. Канта вздрагивает и чуть испуганно озирается по сторонам — не услышал ли кто мысли. Но все захвачены ярмаркой. Жрецы в масках чудовищ бьют в барабаны и выпрыгивают в толпу, вызывая визг с хохотом, чадят благовония, блестит камень, истоптанный сотнями сотен ног.

Канта слегка разочарована. Улыбается и поглаживает пустоту внутри — жар ярмарки сильнее и сильнее замораживает, и она не знает, почему. Меряет платки и шикает на Лиллу, кланяется жрецу и пробует халву, слушает, как мала торгуется за гребень и дарит Ваянай тонкий браслет с выгравированной птицей. Вокруг праздник, радость — а внутри хрустит лед. Канта с трудом стоит на ногах и мечтает поскорее очутиться в комнате, закрыть глаза и уши и дышать.

— Простите! — слышится изумленный вскрик и стук о камни.

— Лилла! — вздыхает Канта и поворачивается. И жмурится.

На женщине, с которой столкнулась Лилла, светло-зеленое, почти белое, сари. Вечная тьма, в которой они все живут, отступает от нее, втягивает щупальца и шипит в углу. Даже тонкие, безыскусные браслеты сияют по-особому — и Канта одновременно хочет спрятаться, шептать сбивчивые молитвы богиням, очиститься от наваждения, успокоить сердце… дотронуться. Осторожно, едва, чтобы не оставить грязные следы. Самой стать чуть светлей, чуть лучше, чтобы она смотрела не сквозь, смиренно принимая еще одно препятствие на пути, а прямо.

— Простите! — вновь звонко выкрикивает Лилла и протягивает женщине собранные камни.

— Простите ее, — склоняет голову Канта, с трудом отводит взгляд.

— Я не держу зла, — голос у женщины глухой, далекий, словно она выталкивает звуки из горла. Канта дергается, чтобы не сделать охраняющий знак, но сдерживается, ругает себя за излишнее воображение и нерешительность. Нужно отойти, уступить дорогу, но тело не слушается, врастает в камни, превращается в пещеру — лишь бы удержать женщину.

— Аванти!

Мала налетает подобно Кали ма³, стирает в пепел волшебство момента, возвращает тьму и проникает внутрь ядом. Обнимает Аванти, толкает Канту, хватает Лиллу — и говорит, говорит, таскает за собой, не пропускает ни один уголок ярмарки. Ее слишком много, она слишком шумная, и от нее не спастись, не спрятаться. Она решает, кому что нужно купить, где попробовать халву, когда отдохнуть. На ее голос собираются другие наложницы — и все они знают Аванти, окружают ее, что она скрывается за их тьмой.

— Как муж? — гремит Мала. — Обрадовался такому наследству, как ты? Слышала, он почти не вылезает из книг. С Господином-то тебе было повеселее.

— Он — достойный человек, и Император ценит его, — шелестит Аванти. — Мне грех жаловаться.

— Не позволь Вишну, чтобы Господин однажды оставил нас! — пищит одна из наложниц.

Канту оглушает тишина. Кажется, что замирает вся ярмарка — падает один лепесток, другой. Шелестят ткани, и женщины, девушки, девочки — все начинают рисовать в воздухе защитные знаки и шептать молитвы.

— Долгих лет Господину. Да не оскудеет его рука, — раздается со всех сторон.

Безумие захватывает всю ярмарку. Некоторые женщины падают на колени и плачут, рвут волосы, царапают лицо и руки, жрецы бьют в барабаны и разбрызгивают кровь из жертвенных чаш, грохочут обереги в такт бешено заходящимся сердцам. Пещера переполняется стоном, неведомой болью — и только та, кто знает ее спокойна. Парит в огибающем ее ужасе и смотрит. Прямо.

И Канта дрожащей рукой медленно выводит очищающий знак.

¹Ракшасы — демоны-людоеды и злые духи в буддизме и индуизме.

²Патту-павадай — традиционное для Южной Индии платье, которое обычно носят маленькие девочки и девочки-подростки. Павада обычно сделана из шёлка и имеет коническую форму, чьи концы свисают до самых пальцев ног. Обычная павада имеет золотую линию в самом её конце на уровне ступней.

³Кали ма — индийская богиня разрушения и чумы, несущая горе и сеющая смерть.

Глава 3. Достойный муж

Канте кажется, что еще песчинка, и в комнате взорвется гейзер, подхватит, словно шали, и разорвет по ниточке, уложит аккуратно к ногам Малы — та за пеленой ярости и не заметит. Канта молчит, сидит по левую руку и перебирает подрагивающими руками камешки для будущей мозаики, не поднимая головы. Из углов раздаются плевки-шепотки, но что они против бурлящей воды. Даже бесстрашная Ваянай застыла с пустыми глазами. Мала и злится ярко, сильно, сметает все на своем пути, перетряхивает до основания и не оставляет после ничего. Истинная Кали ма. Не спасешься, не спрячешься — жди и молись. И надейся, что смерть будет быстрой.

Канте страшно и противно — эти чувства переплетаются столь тесно, что она уже не отличает одно от другого. Сари липнет к спине, ноют затекшие ноги, горит в груди — и все тяжелее и тяжелее, давит к полу, выворачивает пальцы, набивает голову крошевом. Камни трещат. Блекнет кошачий глаз, расцвечивается карьерами сердолик, рассыпается в труху агат. Защитные узоры на ткани плавятся, прожигают до кости, но тьма сильнее, проворнее, подныривает под них и затапливает. Канта ждет. Смерти, избавления — сама не знает. Лишь бы вновь вдохнуть, стряхнуть каменную пыль, взглянуть прямо. Раствориться в блеске, свете и бездумии. Говорить, говорить, пока не вывернет горло, играть с камнями, пока не сотрутся пальцы, танцевать, пока не сломаются ноги.

— Госпожа! Госпожа! — В комнату влетает служанка, падает в ноги Мале и шепчет, едва выталкивая слова от дрожи:

— Госпожа, Господин желает взять вас с собой!

Горный обвал тут же прекращается. Мала сидит, чуть поглаживая живот, заливается колокольным смехом и трепет Канту по плечу. В углах охают, вздыхают. Лепесток — и на лицах расцветают робкие улыбки, разгораются лампы, бегут первые ноты из флейт. Наваждение — служанки чертят в воздухе очищающие знаки, чтобы бхутасы¹ более не проникли в разумы — улетучивается из мыслей, памяти, царапает на прощание изнутри ребра и ядовито подмигивает вечному страху, змеей опутавшем сердце. Ваянай ворчит и осторожно разжимает Канте пальцы, массирует ладони, мягко похлопывает по спине. Канта хрипло смеется, проталкивает в горло раскаленный воздух, упивается им и блестящей пылью под ногтями, пустотой тела и головы. Пытается выдавить улыбку, кривится и смаргивает слезы, благодарственно сжимает руку Ваянай в ответ. Мала лучится благодушием и сумасшедшей радостью, к ней хочется прижаться в поисках материнского тепла, спрятаться в кольцах длинных острых рук. А страх… страх отпустит: расплетет кольца, скользнет глубже, в самое нутро, растечется по костям — как у всех. Канта уже не помнит, когда бы не ощущала его.

— Воля Господина — моя воля, — скалится Мала, и в ее голосе слышен перестук черепов. Свежих. Будущих. Канта и это списывает на разыгравшееся воображение. — Канта! Идешь со мной.

Канта послушно поднимается. Жар опаляет ноги, взвинчивается по позвоночнику, перед глазами на мгновение темнеет, и мир пытается исчезнуть, рассыпаться, но голос Малы непрекращающимся потоком вливается в уши, тянет за собой. Одинаковые коридоры сливаются в один, искрятся мозаики, плывут нитью бесконечного сюжета, и всего много слишком много. Мала слишком энергичная, слишком живая, и Канте хочется спрятаться во тьме, стать тенью не только на словах. И исчезнуть вместе со светом.

Паланкины уже ждут.

— Господин.

Они — Канта ниже и быстрей — кланяются Випулу, поглаживающему бороду. Он рассеянно кивает в ответ, но губы вздрагивают в улыбке, когда Мала резко, порывисто прижимается к нему, не обращая внимания на слуг и охрану. Пытается слабо оттолкнуть, но она искренна настолько, что стирает запреты и условности, и лишь сильнее сжимает объятия, урча, как игривая осыпь. Канта ждет, опустив глаза. Знает, их видят намного больше людей, чем стоят здесь: уже спешат шепотки по коридорам, переливаются через пороги, скользят между камней. Знает это чувство, когда в уши вливается сладкоголосый яд, переполняет и выкручивает, реальность переплетается со снами и безжалостно пережевывает, швыряет в самую бездну. От горного обвала можно спастись. От них — нет.

— Пора.

Випул отстраняется и дает команду. Канта с Малой садятся в паланкины. Движение — и занавески закрывают их, прячут в ровной, непроницаемой глади. Ни звука, ни огня — только тени, танцующие на теле, скользящие по лицу. Паланкин чуть покачивается, внутри поднимается темное, горькое, которое подкрадывается раз за разом, нашептывает голосом жреца на церемонии. Пытается утащить с собой, украсть разум, и Канта пытается сбежать, закрывает глаза и немудро представляет, что это Дамаьянти носит ее на руках, напевает нескладно, в нос. Пахнет цветами и фруктами — хоть для них они всегда были слишком дорогими, — обнимает шалью тепло. И голоса, много счастливых голосов: детских и взрослых, громких и тихих, звучащих в гармонии.

Слезы жгут глаза, впиваются в щеки, тлеют в груди. Канта глубоко дышит, сжимает кулаки и пытается вытравить воспоминания, заполнить голову пустотой, заморозить сердце — не получается. Дамаьянти любит ее, и Канта не может отказаться от этого тепла, не может разорвать пуповину, сжимающую горло. Понимает, что надо, что так будет лучше — и все равно слишком часто на подушке остаются мокрые пятна. Рядом Ваянай, Мала и Лиллу, но одиночество все равно пилит кости. А паланкин качается, качается, Канта едва не рвет сари, тихо воет в колени и трясется. Лицо Дамаьянти истлевает, тени вытягиваются, собираются в фигуру, напоминающую Випула, блеют куку-яманом с алой шеей. Канта пытается вскочить, цепляется за занавеску…

Паланкин мягко касается земли, застывает. Канта напряженно вслушивается, следит за пробивающимся в щели ярко-желтым, мертвенным светом, путает молитвы и ждет, застыв горой. Звуки пробиваются издалека, сильнее, беспощаднее, рвут преграды и вышвыривают ее в реальный мир. Журчат голоса охранников, щебечет Ваянай — Канта медленно шагает вперед. Под ногами камень, обыкновенный камень, какого не может быть и в нараке². Занавеску отодвигают, и все вокруг заполняет теплое сияние. Затаиваются мысли, слепляется комком тошнота, и Канта почти наслаждается.

— О, какая ты бледная! Плохо стало? — Мала обмахивается веером и капризно, пока не видит Випул, дует губы. Тяжело дышит, на лбу блестят осколки пота, и вся она осунулась, потяжелела. — Прекрасно тебя понимаю. Не для меня этот ужас, лучше бы в повоз села.

Канта осторожно, едва поворачивая голову, оглядывается по сторонам, пока Мала бурчит засыпающей горой. Они едва умещаются в небольшом дворе, отгороженном высоким каменным забором. Дом, низенький, крепкий и холодный, вряд ли превосходит размером. Канте он чем-то напоминает хижину отца, такую же безыскусную снаружи, что в нескончаемом ряде серых шероховатых стен без опознавательного знака и не отличишь. Хозяин дома, высохший мужчина с пятнистой дряблой кожей, встречает их на пороге. Випул, не оглядываясь, спешит к нему и крепко обнимает, добродушно усмехается. Нависает, словно гора над землей, и Канта удивляется, как у человечка не кружится голова от того, что приходится так высоко ее задирать. Мала фыркает и прячет усмешку в платке.

— Мир гостям, — глухо, слабо произносит человечек.

— Мир дому и хозяину, — гремит Випул, и они, наконец, скрываются в доме.

— И терпения хозяйке, — ядовито шипит Мала на ухо Канте и, воинственно позвякивая браслетами, входит следом, утягивая остальных за собой.

Дом давит со всех сторон, пытается сжевать узкими коридорами, напугать низкими проходами. Сквозь пыхтение охранников пробиваются голоса Випула и человечка, монотонно, быстрыми уколами, капает вода. Затхлый воздух забивает нос, царапает горло — ни вдохнуть, ни распрямиться. Канта почти вваливается в женскую комнату, встречающую неожиданной ледяной свежестью. Ее хозяйка, такая же ледяная, с идеально выпрямленной спиной, выверенными до отвращения движениями, медленно поворачивается, и насквозь промораживает Канту взглядом.

— Мир хозяйке! — смеется Мала. — Кажется, с ярмарки целая вечность прошла. Не завяла тут?

— Мир гостям этого дома, — размеренно произносит Аванти.

Мала тут же подлетает к ней, беспардонно хватает за руку и трещит бесконечной осыпью. Тихо шелестят служанки, доносятся громовые раскаты Випула и слабый всплеск человечка, бухает охрана, Канта садится тихонько в уголке и обращается в слух, растворяется в холоде и пустоте. Она чувствует, как взгляд Малы несколько раз проходит сквозь нее, но лишь беспомощно улыбается и задвигается за Ваянай. Ей не с кем говорить — и не о чем. Канта снова лишняя, ловит отголоски человеческих душ и только мечтает о том, чтобы вновь обрести плоть.

— Какой же все-таки он отшельник! — хмыкает Мала и, капризно выпятив губу, оглядывается по сторонам. — Ты не боишься, что однажды дом рухнет — стены таки тонкие, что я каждый раз едва удерживаюсь, чтобы не проткнуть их пальцем.

— Ты ошибаешься.

— Как можно жить в такой маленькой пустой комнатке? Почему бы тебе не заставить его перебраться под ладонь Императора? Куда подевались твои женские чары — Господин перед тобой прыгал на задних лапках!

— Он не согласится.

— Госпожа заслуживает лучшего, — вздыхает одна из служанок.

— Ему надо было стать жрецом, а не учить наследника. Да в императорском дворце последний подметальщик одевается дороже!

Мала раздраженно хлопает в ладоши. Женщины принимаются шуметь. Аванти молчит и не шевелится: по-прежнему сохраняет отрешенное выражение лица, смотрит поверх всех и размеренно дышит. Видимо, разговор заходит не в первый раз, но у Канты во рту отдает горечью, словно это она сама пыталась залезть в душу, вывернуть, рассмотреть. Есть вещи, которые лучше не трогать — и она сама старалась не обнажить сердце больше требуемого. Пережить подобные расспросы она бы не смогла. Аванти в своей непоколебимости походила на Сарасвати³, непостижимую и величественную. Внутри Канты смешиваются промораживающий страх и ядовитая зависть.

— Как хорошо, что мой Господин…

Тема разговора резко меняется, и тут же становится теплее. Многие расслабляются, звучат первые колокольчики-смешинки. Канта скучающе выдыхает и принимается мысленно считать, сколько раз звучит слово «Господин». Ваяная сопит под боком, чуть покачиваясь, Канта косится на нее и чуть улыбается. И едва не вскрикивает, не подрывается безумным потоком, когда рядом раздается пустое:

— Не знала, что ты умеешь улыбаться.

— Мир хозяйке, — невпопад выдыхает Канта. Аванти рядом, и она не знает, что говорить, как себя вести. И боится — расслабленной позы, пронизывающего взгляда.

— Мир особой гостье, — дергает уголком губ Аванти, и Канта давится воздухом, хлопает глазами в немом вопросе. — Не зачем бхутасам вмешиваться в дела живых.

Аванти кивает на забывших о них женщин, распаленных разговорами, наполненных собственным блеском, и Канта соглашается. Они молчат, наблюдают издалека, примирившись с обществом друг друга. Лепесток, два или больше — ничто не имеет значение. Канта думает, что в подобном покое проведет остаток дня, но Мала охает — пинается ребенок. Аванти сжимает кулак так крепко, что Канте чудится треск костей.

— Надеюсь, она не забудет обо мне, и я смогу прикоснуться к нему, — глухо выдыхает Аванти, и тоска в ее голосе способна уничтожить весь город.

— Вы, — неуверенно шепчет Канта. — Вы тоже можете…

И резко прикусывает язык, обращается в камень скорби. Ругается про себя, что нарушила слово, полезла, куда не следует. Но Аванти не прогоняет ее, смотрит с грустью и смирением.

— На самом деле я хотела извиниться за произошедшее на ярмарке, — тихо говорит она. — Не смотри на внешность, мой муж — достойный человек, и я благодарна Императору, что он отдал меня ему. Родственники Господина меня не любили, пытались избавиться, даже не дождавшись, когда он станет горой. Муж пожалел меня, обратился к Императору — и спас, отдал все драгоценности, что ему доставались, в обмен. Мои слова на ярмарке… Мне нет оправдания.

Канте трудно представить, что человечек совершил подобное. В ее представлении, такие, как он, всегда остаются рядом с женщинами и детьми, ждут возвращения героев с головами ракшасов — но никак не совершают подвиги сами. Маленькие, никчемные — они даже на камни в дорогу к кварталам бедняков не подойдут! Канта тут же одернула себя, забормотала скороговоркой очищающие разум молитвы: негоже женщине осуждать мужчину, какой бы он ни был.

— Он действительно не любит роскошь и предпочитает уединение, но большинство вещей из комнаты я убрала сама — так удобнее. Ты понимаешь?

Канта кивает и старается не вспыхнуть подобно жертвенному огню. Она не понимает. Оглядывает холодные стены, маленький столик, потускневший ковер, и задыхается в открытом пространстве. Оно вызывает неприятные чувства, вытаскивает слишком много мыслей — обычному человеку не выжить в таких условиях. Канта зло желает Випулу долгих лет жизни и клянется, что если однажды окажется в таких же условиях, сбежит прямо к Нечистым, и пусть сгорит, когда все грехи мира предстанут перед ней — так лучше.

И Аванти, наверное, понимает мысли Канты, но не отшатывается, лишь успокаивающе гладит плечо и смотрит в пустоту. Проснувшаяся Ваянай тяжко вздыхает и подбадривающе хлопает ее по колену, ухмыляется, вытаскивает из поясного мешка гребень и без спросу принимается расчесывать волосы. Канта завороженно смотрит, как длинные ленты скользят между зубцов, идут змеями по спине, и Аванти как-то странно выдыхает, отчаянно прячет удивление — и становится моложе, беззащитнее. Только морщины у глаз становятся острее, глубже. Канта с удивлением понимает, что она не сильно ее старше, что она так же дышит и ходит, пусть и кажется статуей, вещью в белых сари с оттенками, которой дали второй шанс. И много ли у вещей тех, кто услышит?

— Я сочувствую, — искренне выдыхает Канта и, нарушая все приличия, сжимает пальцы Аванти в ладони.

— Он правда хороший человек, — растерянно произносит Аванти. — Не скупится. Но… Я для него — не женщина. Я могу надеть лучшее сари, провести всю ночь, украшаясь для него — он не поймет. Виновато улыбнется и исчезнет в книгах. Мне так одиноко. Даже его забрали. Но ведь он — мой, плоть от Господина и душа от меня! — Аванти резко замолкает и вновь каменеет, растворяется в непоколебимости гор. Но пальцы по-прежнему в плену.

Они застывают вековыми горами, отрешенными, замерзшими. Канта думает — о многом. О Дамаьянти, которая сейчас скорее всего ждет Господина, чтобы увидеть усталую улыбку, накормить любовью. О Мале, ненароком скользящую по ним взглядами — куда более проницательную, чем кажется. О Випуле, всегда разговаривающим с ней чуть теплее, чуть дольше задерживая ее руки в своих. О человечке, таком противоречивом, словно потухший разрушившийся вулкан. О себе — то ли пленнице, то ли госпоже — одинокой и запутавшейся.

Об Аванти, которую жалко до разрывающих душу кристаллов льда.

Разговоры вокруг сами собой утихают, комнату — и весь дом — постепенно заполняет благодатная тишина, и кажется кощунством ее нарушить. Многие прикрывают глаза, шевелят губами, произнося молитвы, приносящие душевный покой. Сердце Канты рвется из груди, сжимает горло. В ней слишком много неотесанных камней, которые никак не улягутся в мозаику. Она раздроблена, одинока — походит на Аванти.

Випул гортанно зовет их, воздух в доме спешит простучать между шевелящихся тел. Умиротворение утекает резко, стремительно, дом захлестывает редкое оживление. Аванти деликатно вытаскивает пальцы, встает и первая выходит в коридор, манит за собой гостей. И они идут, словно мошки за паучихой.

Паланкины уже готовы. Человечек прощается с Випулом, охранники выстраиваются в цепь, Мала обнимает Аванти.

— Еще увидимся, прорастай.

Аванти серьезно кивает, обезличено благодарит. Канта ежится под ее взглядом и прячется за занавесками, скрывается от шума, жизни и чувств.

От нее. От себя.

¹Бхутасы, — злобные вампирические существа, духи, души людей, вредящие живым.

²Нарака — ад.

³Сарасвати — богиня мудрости, покровительница искусств, наук, создательница письма и алфавита.

Глава 4. Пытка

Послушники бьют в барабаны. Удар. Пауза. Два удара. Храм Очищения гудит в ответ, вибрирует, удары отдаются в телах, пропитывают сидящих на коленях людей. Канта сжимает ладони перед грудью и безостановочно вторит хриплому голосу жреца. Горло саднит, ноют руки, но она все еще слишком грязна, тьма бурлит внутри, застилает взор. Канта путается в реальностях: женщина беззащитна перед силами зла и легко погружается в искус. Кто перед ней: старик в маске ракшаса или сам ракшас? Закипает кровь, от невыносимого капает пот на мраморные плитки, разлетается брызгами — и тут же сковывает холод, вырывается облачками пара. Канта не понимает, кто она, где, выстраивает стены внутри себя из двух стихий и молится, молится окровавленным горлом.

Ограды тонкие, кривые, но их достаточно. Не думать — как прекрасно! Узел внутри распутывается. Все сразу становится проще. Да и кто такая Канта, чтобы решать, что благо, а что — боль? Разумеют боги, они же должны принять судьбу, таков путь спасения. Иным осознание дается лучше: остальные наложницы из дома Випула ушли — из прошлой жизни доносится их смех — но то и дело мелькают рядом одежды самых разных расцветок. То тихий шепот, то ярая исповедь, то еле заметное движение, то громкая порывистость. Храм никогда не пустует.

Еще одно сари. Канта поднимает голову и вздрагивает. Безжалостная полубелизна словно лавина сносит шаткие недостроенные стены, переворачивает все внутри. Тьма вырывается на свободу. Жрец вздевает руки, барабаны взрываются грохотом, градом камней рассыпающейся скалы, огонь факелов изгибается, плетьми скользит между людьми. Канта дрожит, тьма вытягивается в человеческое тело и смеется над ней длинным разломом-ртом, покачивает руками с вывернутыми суставами, разбрызгивает вокруг алые капли. Нет, это капает кровь куку-ямана, стекает по щекам, рукам, жрец кричит в экстазе, глас взмывает под потолок и падает, вдавливает в землю. Канта закрывает уши.

Крик проникает сквозь преграду, дрожит в костях, заполняет изнутри. Канта — оболочка, ребра перекидывают друг другу страх, словно мячик, и он раскалывается, оставляет ошметки себя, чтобы остаться с ней навсегда. По ладоням течет кровь — весь мир красный — она невидяще смотрит в стену, в толстую узорчатую стену, тоньше шелкового платка. Крик прорывается сквозь нее словно сель, не встречает преграды и устраивает гнездовье. Заполняет пространство между камнями — сцена радости превращается в агонию.

Она отказала Випулу.

Канта пытается отвлечься, пытается не думать, не слышать и не видеть. Жрец защитит, она в храме, она не поддастся — нет, она в комнате, все хорошо. Скучно. Как и должно быть. Только…

Она отказала Випулу.

И Канта вновь и вновь, в неумолимом круге Сансары¹ слышит повторяющийся, прерывистый крик. Образ той, что отныне навеки проклята, ее улыбчивое лицо с ясными, живыми глазами вновь и вновь проникает в разум. Наверное, у нее были причины. Серьезные, неподъемные, как горы. И так же, как горы, они обратились в прах, в крик, что переполнил дворец. Женщина не отказывает мужчине. Женщина цветет, пока мужчина хочет. И только ради мужчины.

Канта сжимает кулак, и по ладони вновь бегут алые ручейки. Ее — ягненка? Ее-ягненка? Лилла наказана, а ей велели присмотреть за неугомонной девчонкой. Все остальные наложницы там, теперь на несколько цветов вперед скучные разговоры переплетутся с яркими, перевранными воспоминаниями о пытках. Как они будоражат кровь, заставляют учащенно биться сердца. Не из-за радости ли, что не ты в опытных руках палача? Канте сочувствовали, обещали просветить первую — и лучше бы она во славу Императора стояла там, смотрела и запоминала.

Ее воображение бьет сильнее.

Появляются другие жрецы в масках, они кружат вокруг, путают в сетях благочестия. Все те пытки, все те казни, что Канта видела, сливаются в одно. Сначала избивают. Ногами, кулаками — по лицу, по животу, между ног. Вгоняют раскаленную иглу под ноготь на руке. Дают отдышаться, чтобы боль затаилась, подобралась — и взорвалась под следующим пальцем. Основных игл всего десять, но невероятно, сколько еще у человека под ногтями места, как его можно использовать — и в ход идут остальные. И далее снова пальцы — Канту одновременно и пугает, и восхищает то, с какой методичностью, уверенностью действуют палачи. Поднимаются неспешно, не пропускают ни одного участка тела, и жертва до последнего остается в сознании, ждет разрешения стать корнем, чтобы искупить грех.

Точно, пальцы. Их отрубают только ворам. Остальным ломают.

Вырезают на коже священные письмена, чтобы злобный дух не покинул опороченное тело. Неглубоко: по бритому затылку, щекам, шее и груди. Сначала течет маленькая капелька, она превращается в большую, соединяется с другой, бежит ручьем — до красного моря у пяток, повторяя те узоры, которыми каждое утро украшает себя любая наложница. Вскрывают живот, достают длинные, скользкие кишки, разрывают желудок, выкалывают глаза. Зашивают веки, рот, промежность — и снова рвут! Шьют и рвут... Шьют и рвут.

— Шьют и рвут! — взвизгивает Канта и вздрагивает всем телом, выныривает из кошмара в мир всепрощения. Ее крик сливается с ревом огня, разлетается в стороны.

Тишина опускается медленно, неотвратимо. Канта прогибается, словно от удара плетью, мотает головой и медленно встает. Тьма сыто скалится внутри, ладони горят, по лицу текут слезы и пот, грязными разводами расплываются узоры на ногах. Канта шагает. Еще и еще. Ноги словно колонны — и весят так же. А навстречу новые молящиеся, пробегают мимо, обдают приторными сладковатыми испарениями. Канта улыбается и прячется за тенью платка.

У порога Храма ее ждет страж. Он почтительно опускает голову: столь яростное религиозное рвение для женщины похвально. Канта открывает рот, но выдавить слова получается не сразу. Горло горит, голос чужой, хриплый.

— Моя подруга, — неуверенно говорит Канта, — моя подруга еще молится. Могу я ее подождать?

Сегодняшний день в ее распоряжении, подарок за то, что она не видела пытку. Но Канта не знает, насколько в праве делать, что хочет. Подарком надо распоряжаться с умом, правильно ли она оценила его значение? Да и кто она Аванти? Мала может стоять рядом с ней, но Малы нет, она дома: благословенная беременность с каждым днем сильнее пригибает ее к земле. Не лучше ли вернуться, поддержать?

— Нет, лучше…

Страж кивает, и одновременно с движением приходит голос:

— Долгих лет жизни Господину, — Аванти неспешно спускается, подол сари бьет по ногам, пузырится, и вся она словно светится. Канта щурится. — Спасибо, что подождала.

— Долгих лет, — кивает Канта.

Они идут плечом к плечу, изредка перекидываясь парой слов. Аванти погружена в свои мысли, Канта едва шевелит языком — да и не знает, какие слова стоят того, чтобы их произносить. Все кажется пустым, оно лениво протекает мимо, существует рядом, но не пересекается с Кантой — и Аванти. Двое против всего мира, но по отдельности. Канта сжимает кулак, напрягает мышцы, чтобы не чувствовать дрожь. Так она чувствует себя сильной. Так она врет себе.

— Надеюсь, у хозяина осталась свободная комната, — останавливается Аванти.

Канта удивленно моргает и кивает. Осторожно осматривается по сторонам и чуть дергает уголком губ. Храм далеко, взирает на суету у подножия со снисходительностью Императора, а они, маленькие человечки, так легко забывают о духовном и кидаются к плотскому. Вокруг лавки с улыбчивыми торговцами, переулки с беззубыми попрошайками, куски ткани, развешенные между приземистыми домами. Толкотня, гомон, смесь кислого со сладким. Перед Кантой с Аванти небольшой домик, яркий, разрисованный богинями с пустыми взглядами и фальшивыми улыбками. Из него тянет пряностями, а нутро скрывается в полумраке.

— Долгих лет вашим господам, о прекрасные госпожи, — выкатывается к ним хозяин заведения. На каждом пальце по кольцу, губы блестят жиром, маленькие глазки внимательно ощупывают окружение. Страж хмурится и предостерегающе кладет руку на эфес ятагана. — О благочестивые госпожи, что заставило вас почтить своим присутствием мою скромную обитель?

Аванти задирает голову и громко, с наслаждением смеется. Нотки горечи переплетаются с бесшабашным весельем, Канта неуверенно переступает с ноги на ногу, облизывает губы и чуть придвигается к стражу. Аванти молодеет: улыбка преображает лицо, глаза сияют, она выпрямляется, становится выше, гибче. Беда еще не пришла, а мелкие проблемы преодолимы, она юна и полна надежд — и нравится Канте, словно и к ней возвращается то светлое, что согревало в детские годы.

— Все в порядке, — хрипло говорит Аванти, отсмеявшись. — Нам нужна комната, достопочтимый хозяин.

— Прошу за мной, — кланяется толстячок.

Дом встречает прохладой и умиротворением. Коридоры узкие, идти получается только друг за другом, справа и слева бесконечные ряды комнат, на занавесях, отгораживающих посетительниц, двигаются в причудливом танце их тени. У Канты кружится голова, одинокий коридор кажется непроходимым лабиринтом, и когда толстячок останавливается, ей кажется, что она никогда не найдет дорогу назад.

— Благодарю, — кивает Аванти и заходит в комнату. Канта проскальзывает за ней. Страж остается в коридоре.

Обстановка внутри простая, без изысков, и Канта тут же расслабляется. Посреди отдыхает стол, на нем в изящных блюдечках лежат бурфи², окутывает травяным ароматом чай, вокруг него накиданы подушки. У потолка на стенах тихо перешептываются факелы, скользят взглядами по мозаике, изображающей молящихся.

— Повезло, обычно у него трудно найти свободное место, — Аванти присаживается у стола и откусывает от бурфи, облизывает пальцы, смущенно отворачивается, и Канта невольно улыбается.

— Спасибо, что пошла со мной, — тихо говорит она больше для себя и садится напротив.

Чай обжигает губы. Из глубин дома доносится тихая переливчатая мелодия, напоминающая журчание ручейка. Канта закрывает глаза и растворяется в ней, не чувствует ничего, кроме блаженства. Исчезает все, кроме комнаты и мелодии — и Аванти. Она рядом: в шорохах сари, усталых, но умиротворенных вздохах, позвякивании браслетов, влажном звуке откусываемых бурфи.

— Не знала, что ты сластена, — признается Канта и прикусывает язык. Аванти смущенно краснеет.

— Разве есть люди, которые не любят сладости? — чуть раздраженно говорит она. — Мала тебя ими не закармливала?

— Лекарь ей запретил, и она…

Журчание сменяется перекатистым ревом. Канта смотрит в пол. Точно, в комнате Малы всегда пахнет сладким, приторным, даже голова кружится. А она не обращала внимания — на слишком многое не обращала. Обычное дело, если женщина умирает при родах: за рождение здорового мальчика она отправляется в сваргу³, где ждет воссоединения с Господином. Нет ли лучшей награды?! Обычное дело, если Господин наказывает ослушавшуюся женщину: за свершением греха идет расплата. Обычное дело — смерть.

— Я слышала о том, что произошло, — тихо говорит Аванти и неуверенно, невесомо. касается руки Канты. Словно лепесток мазнул: нежно, понимающе.

— Я… — голос срывается, Канта облизывает губы и сцепляет дрожащие руки в замок. Слова вновь обретают силу и пытаются вырваться, сорвать маску. Перед Аванти можно. — Я не знаю, как ее зовут.

Внутри грохочет лавина, сметает последние остатки самоконтроля, вырывается наружу слезами. Канта никогда ни перед кем не плакала. Сейчас из ее глаз текут водопады, неумолимые ревущие потоки, ранят глаза, уродуют лицо — и приносят облегчение. Аванти придвигается ближе, обнимает, прижимает, поглаживает по голове и спине. Слезы расползаются по сари уродливыми чудовищами, темнят ткань. Канта воет сквозь сжатые зубы, до хруста сжимает плечи Аванти — останутся синяки, страшные черные отметины — но та не морщится, лишь качает головой.

— Если по мне тоже кто-то будет так плакать, — медленно говорит она, — то я не зря жила.

Канта вздрагивает, с усилием отстраняется. Пустота в голове звенит, тело тяжелое, неподвластное. Чай остыл, горчит на языке, горчит в душе. Канта всхлипывает, резко вытирает ладонью глаза.

— Чудовище, — пытается улыбнуться она. — Я сейчас такое чудовище.

— Горе никого не делает красивым, — кивает Аванти и изнанкой подола сари осторожно вытирает Канте лицо. — Женщину особенно. Жаль, что те, кто поклялся ограждать нас от него, куда чаще и причиняют боль.

Канта рвано вздыхает. Утро, наполненное криком, вновь проползает в сознание, но она слишком устала, чтобы поддаваться, и слишком смирилась, чтобы принять. Больше не убежишь, не спрячешься. Оно было.

— Они улыбались, — бормочет Канта. — Другие девушки. Рассказывали, перебивали друг друга и проклинали ее. Уверенные, сильные. Они не боятся.

— А ты боишься?

Аванти внимательно смотрит в глаза. Канта сжимает кулаки. Сколько раз она видела казни, почти единственное развлечение бедняков, на главной площади — сотни, тысячи! Бежала вместе со всеми, бросала дом, чтобы увидеть, насладиться. И порадоваться, что в руках палачей не она.

— Не знаю, — выдавливает Канта. — Никогда не знала.

Разумом она понимает, что бояться — особенно за спиной Випула — глупо. Бессмысленно. Она благочестивая женщина, верная наложница своего Господина — неужто бхутасы способны посеять в ней семена сомнений?! Стоит вырвать нечестивые мысли, выкинуть — а лучше сжечь, растереть руками, до крови, до костей, пепел, чтобы ничто не напоминало о тьме. Пусть сердце болит, пусть шепчет — бесполезный орган! Реальность не изменить, она завещана предками от и до, и только в ней можно познать счастье.

— Буду молиться богиням, чтобы Мала благополучно разрешилась, — задумчиво тянет Аванти. — Надеюсь, случившееся не повлияло на ее здоровье.

— Она сильная, — с радостью подхватывает Канта. — Злится теперь постоянно, что ее слишком опекают, но Старуха умеет успокаивать. Хотя Мала едва не разрушила дом, когда ее не пустили на ярмарку.

— Да чтобы Мала и пропустила такое событие?! — хмыкает Аванти. — И что она постоянно стремиться попасть на них? Одни неудобства: толчея, шум, от сплетен не отмолишься.

— Иногда хочется, — чуть улыбается Канта.

Становится легче. Они болтают ни о чем, выстраивают вокруг себя стены изысканного пустозвонства, очаровательной глупости — повторяются, сбиваются и снова повторяются. Время серьезных разговоров прошло, раны замотаны рваными полосками — так пусть будет легко! Обеим непривычны подобные маски, но они цепляются за них, вытаскивают сами себя до тех пор, пока комната не переполняется звуками-уродцами, что путаются друг с другом, падают на пол и растекаются по нему буро-коричневой жижей. Еще немножко, и они задохнутся, захлебнутся собственным ядом.

— Хватит, — решительно обрубает Аванти и встает. Канта кивает.

День клонится к концу, гаснут факелы, закрываются лавки. Богини уныло взирают на редеющие группы людей, перемешивающих грязь на дорогах, пьяного старика, горланящего песни, женщин, вереницей выходящих из дома. До следующего утра они останутся наедине с толстячком, который опротивел им за столько лет. Канта их понимает.

— До пересечения судеб, — официально прощается Аванти.

— Я… — начинает Канта. Она не знает, хочет ли таким образом Аванти придать их встречам что-то значимое, или, наоборот, надеется, что боги разведут их. Не стоит вновь разбрасываться словами. — До пересечения.

Лепесток — и Аванти исчезает, растворяется среди женщин. Сари на прощание ослепляет, гаснет факел над головой, и тьма, урча под боком, придавливает мир.

— Возвращаемся, — страж легко касается локтя Канты.

Они почти бегут. Тьма кусает за пятки, неумолимо накатывает, смеется факелам в лицо — что они против нее? В душах ворочается древний страх, последняя преграда между человеком и неизведанным. И дом Випула — всегда освещенный, всегда готовый встретиться с тьмой лицом к лицу — кажется самым желанным местом на свете. Канта уверена, что другие наложницы будут смеяться над ней, но она влетает в его объятия испуганным зверьком, прижимается к колонне и только тогда выдыхает. С мозаик улыбаются, ее окутывает теплом.

— Госпожа, Госпожа! — спешит к ней служанка. — Господин желает видеть вас в своих покоях.

Канта закрывает глаза и улыбается, слушает как внутри смеется тьма. Она — послушная наложница, благочестивая женщина, и весь этот день только для нее. Канта открывает рот, и грязь течет на пол.

— Желания Господина — мои желания, — мурлычет она.

И шагает к Випулу.

¹Санса́ра или самса́ра (санскр.संसार, saṃsāra IAST «блуждание, странствование») — круговорот рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой.

²Бурфи — плотная сливочная помадка, нарезанная квадратами или ромбами, с различными добавками.

³Сварга — рай.